Василий "Лонг" Бояринцев. Мы - хиппи

"Василий - старый тусовщик и хороший человек. Его многие помнят и любят, несмотря на то, что он ушёл от мира в Оптину Пустынь - райское место, где я снимал свой последний фильм. Я надеюсь, что эта книга никого не оставит равнодушным, эти короткие истории - то смешные, то пронзительные до боли в груди, что рука сама невольно тянется к стакану, - должны запомниться. Всё-таки это жизнь наша, прошлое наше. Так мы жили тридцать лет назад, - бедокурили, пытаясь хоть как-то противостоять серой совковой действительности. Наши развлечения не остались безнаказанными, хотя сейчас на фоне того, что вокруг твориться, это были невинные детские шалости, за которые многие из нас поплатились, кто - свободой, а кто и жизнью."

Гарик Сукачёв.

Мой Первый Крестик / 1972

В начале осени нас весёлой компанией опять занесло в Палангу. До этого, начиная с весны, происходили разные события. В мае в Литве были беспорядки, милиция и десантура впервые опробовали резиновые дубинки на совках, до этого сей инструмент был символом исключительно западного правопорядка. А хиппей литовских, которых, к слову, там было тогда уже великое множество, власти начали бить и брить. Именно так: сначала дубасили, потом брили налысо, а уже потом и документы спрашивали. Говорят, были даже скандалы, связанные с некими непутёвыми финнами и канадцами, попавшими под горячую руку. Хиппям это не понравилось, и они разбежались по всей прибалтике, особенно в Эстонию, где тогда вообще никто никого не трогал.

А мы, в середине лета, пробирались стопом из Москвы, через Новгород и Псковско-Печерский монастырь, в южную Эстонию на лесной рок-фестиваль. Красивый, но унылый край с пустынными дорогами, редкими хуторами, и людьми, которые при звуках русской речи отворачивались и уходили прочь. Попадались, правда, и компанейские пьяные эстонцы, которые, подбирая всех подряд, мчались по обсаженым яблонями дорогам, громко распевая непонятные песни.

Парк в центре гор.ВыруПосле фестиваля, на который съехались, казалось бы, все кто мог, огромная, одуревшая от трёхдневных бдений и постоянного кайфа толпа всевозможных прибалтов, русских, хохлов и даже южан, двинулась на Таллин. На трассе это выглядело как тотальная эвакуация, но почему-то очень яркая и шальная.

В уютном Таллине, в итоге, были битком забиты хиппи все неконтролируемые местным населением подвалы, чердаки и сеновалы в парках. Рынки и универмаги трещали от набегов вороватых литовцев, некоторые – я в том числе – подряжались в порту или на Таллинфильме подёнщиками, по всему Старому городу стоял немилосердный аск, а диковатого вида, волосатые и небритые кавказцы валялись на лавочках и курили припасённую траву.

В начале осени, я, в компании с друзьями-литовцами, Гедрусом и Гинтарасом, решил покинуть это затянувшееся безобразие и отправиться в Литву, в Палангу, надеясь, что там уже всё утряслось, искупаться в море напоследок лета, отдохнуть от кайфа, да и вообще, похудевшие в странствиях Гедрус с Гинтарасом обещали золотые горы всего в родной Литве. Ещё двое – Тадес из Каунаса и Тедди из Москвы, обещали подъехать следом, через пару дней.

Доехать автостопом из Таллина до Паланги в те времена было проще, чем… Сам видел не раз, как тачки тормозились, когда какая-нибудь герла случайно махала в её сторону ногой.

После разгульного Таллина, Паланга выглядела просто райским уголком. Величавые советские курортники принимали морские 1972 год. Таллинский Гайд-Парк. и солнечные ванны, в кафешках было тихо и недорого, корректная молодёжь играла в теннис, везде продавалось пиво. Золотых гор, правда, не наблюдалось. Еле воткнув с трудом добытую палатку в кемпинг на окраине, мы целых три дня бродили по городу трезвые, полуголодные и унылые, спасаясь от тоски лишь редкими появлениями щедрых Гинтарасовых братанов, которые, правда, воздав встрече должное, немедленно исчезали, не желая никак связывать с нами судьбу. Между делом, меня несколько насторожили слишком короткие и одинаковые причёски всех этих приятелей. Сейчас такие разрешены в российской армии. В свою очередь, наша троица выделялась во всём городе своей волосатостью, хотя никто ничего по этому поводу нам не говорил.

Зато обнаружилась забавная афишка, что через несколько дней лекторы из Москвы устраивают мероприятие на тему “Бунт молодёжи на Западе”, с демонстрацией фрагментов из фильмов “Беспечный ездок”, “Благослови детей и зверей”, “Генералы песчаных карьеров”, “Рождённые неприкаяными”. Видаков тогда ещё не изобрели, советский кинопрокат был ещё насквозь советским, а закрытые номенклатурные просмотры – совсем закрытыми. Посему о половине этих фильмов мы, при всей своей крутизне, были только наслышаны, и, следовательно, здорово этим “мероприятием” заинтересовались, никак не связав его с весенней “хипповой революцией”, к тому же и милиции по всей Паланге, несмотря на некоторые предупреждения литовских братанов, не было видно вообще.

На четвёртый день появились, наконец, долгожданные Тадес и Тедди. Да не одни, а с каким-то армянином совершенно бандитского вида. В процессе выяснилось, что армян вовсе не бандит, а наоборот, совершенно миролюбивый, правда, абсолютно дремучий горец, который впервые в жизни был отправлен роднёй с гор “заграницу”, в Таллин, где он быстро пропился, спутался с хиппи (в последовательности не уверен), решил что погиб и уже всё всё равно, и убрёл с нашими друзьями в неведомую ему Литву, заросший, в когда-то белых штанах и с огромным, притом полупустым уже чемоданом, который занял у нас полпалатки. Впрочем, кое-какие заначки, по кавказским меркам ничтожные, а по-нашему – целое богатство – у него водились; и опять началось веселье. В кафешках покупались не только гарниры по 8 коп, а полноценные биточки по14 коп, пиво лилось рекой, и были приобретены билеты на вожделенную “лекцию”.

Попутно, забрели мы с этим армяном из любопытства в костёл. Посидели, послушали орган, полюбовались на какие-то старинные надгробия, а на выходе обнаружили в уголке бабку-литовку, торгующую втихомолку крестиками с Распятием на цепочке, да ещё и по смешной цене. Ну я и подбил армяна на покупку мне и себе по “сувениру”. В России, в Армении, как и во всём СССР, кроме католической Прибалтики, это было немыслимым приобретением. К тому же, для меня это был первый в жизни нательный крест, хоть и католический – мне тогда было совершенно всё равно.

Лекция, после которой мы собирались прокатиться в Вильнюс – Каунас, должна была состояться на следующий день, а в тот вечер разгулявшийся армян воодушевил всех пойти на местный дансинг. Там оказался весьма приличный, по тем временам, музон, куча литовских блондинок – мы и оттянулись. Народ улыбчиво косился на нашу тусовку, а в стороне я, наконец, заприметил пару милиционеров, которые, впрочем, сидели и притоптывали в такт музыке, производя самое мирное впечатление.

Поздно вечером, после окончания плясок, когда мы, заметно разбавленные блондинками, ждали запропастившегося куда-то Тедди, неожиданно выяснилось, что нас уже полдня как ловит вся милиция Паланги, дабы оболванить “под всех” и проверить документы. На дансинге, оказывается, была облава, и как мы ушли оттуда, одному Богу известно. А потом нарисовался “похорошевший” Тедди, без хайра, зато с откровенным фингалом на морде. Он подтвердил, что нас действительно усиленно ловят, и меня(!) – он злорадно ткнул пальцем – как самого волосатого, особенно.

Появляться в родных пенатах после всех странствий в таком преображённом виде никак не входило в мои планы, и поэтому, первой моей реакцией было желание прямо посреди ночи бежать из Паланги на все четыре стороны, а желательней до ближайшей латвийской границы. Еле уговорили меня отложить это дело до рассвета, пообещав выдать в кемпинге мне на дорогу рубль.

Доблестная литовская милиция ворвалась прямо в палатку через полчаса после моего отбытия и арестовала всех, кроме “оприходованного” уже Тедди и, почему-то, армяна с его чемоданом и таким же как у меня крестиком.

П.С. А я вихрем промчался через Литву, Латвию, Эстонию и Питер, благополучно прибыл в Москву, где повесил “сувенир” над изголовьем, среди прочих фенечек; там он и висел, пока его кто-то не украл. И потом много ещё было всяких приключений.

Кое-что о религии и атеизме

Совершенно случайно встретил я Ирину Лобанову, старую московскую знакомую у метро “Петроградская”, и так кстати потащила она меня перекусить в ближайшую пирожковую. Там и разговорились.
Давно тут? – спросила Ирина, заедая пирожком мутный бульон из граненого стакана.
Порядком уже. Завис у одних алконавтов на Грибоедова, смешные мужики, но всё у них бухло, да бухло… На флэту пропито всё, жратвы никакой – намедни проснулись среди ночи, так батла четыре стоят, и не крошки. А так и не лезет уже портвешок, кошмар! Ну и попёрлись мы под утро тырить еду с подоконников. Они, оказывается, давно так живут, поднаторели уже, однако я чуть не сдох со смеху, когда один застрял в форточке с кастрюлей супа – внутри шебуршание, видно перепугал кого-то до полусмерти, а этот выдрался со скрежетом, прыг с окна и бежать. Суп правда, кажется собачий был, да слопали всё равно за милую душу. Надоело всё до одури. Да и пирожки ещё какие-то поганые. А ты какими судьбами?
Да тоже с месяц болтаюсь тут. Скукотища. В центре никого, как вымерло. То ли разъехались кто и был, то ли попрятались. С неделю у Лео обитаю, всё ничего, да понаехали таллинцы, целая орава. А они ещё хуже питерцев – косят под фирму, а внутри либо богема, либо просто фарца, противно. Слушай, поехали домой, одной на трассу не в кайф, чего тебе тут ещё…

Сказано – сделано. Спустя какое-то время мы уже тряслись в грузовике аж до самого Новгорода, куда и прикатились ближе к вечеру. А в Новгороде у меня одна осталась мысль – пирожки-то и впрямь поганые. Скрутило – не разогнуть. Ирина – молодец, мигом нарыла бабульку, которая приютила нас, меня накормила таблетками и чем-то полезным, там и заночевали.

Утром я ожил и мы побрели к шоссе. Правда, приходилось иногда резко мчаться в кусты, но что ж поделаешь – питерские пирожки в жару – дело серьёзное.

Мы подъезжали к Волочку, когда я неожиданно попросил шофёра высадить нас среди леса и не поблагодарив даже, рванул в чащу. Там, отдышавшись, успокоившись и оглядевшись понял я, что в запарке забежал в самое болото. Пришлось обратно пробираться по кочкам, но не удержался – зачерпнул кедом жижи. На бережку разулся только – слышу, Ирина с дороги орёт не своим голосом: “Сюда, скорее – прямая машина до Москвы!” Не веря в такую удачу, с мокрым кедом в руке, выскакиваю из леса и вижу шикарную бежевую “Волгу” с белоснежными чехлами на сидениях, солидный мужик за рулём, и Ирина руками машет. Мужик-то сначала косился, особенно на меня, но потом разговорился.

Оказывается москвич, преподаёт в каком то ВУЗе, пол-лета путешествовал по прибалтике, много повидал, и вот – домой. Мы тоже вкратце о своих приключениях, об автостопе, чем очень мужика развеселили. Потом замолчали. Наконец, я решил рассказать что-нибудь смешное и не очень стрёмное. И пришёл на ум Миша Красноштан. Ну кто в Системе не знал тогда Михаила Красноштана! Он был молод тогда, очень волосат, и уже достаточно легендарен. С ним постоянно происходили такие вещи, о которых можно было хоть песни слагать, хоть в сказках рассказывать. Человек – прикол, одним словом.
Прошлой зимой, - начал я, - приехали мы в Питер с моим приятелем Мишей (Красноштаном – для Ирины), остановились у нашего хорошего знакомого (у Лео). Знакомый этот по утрам на работу уходил, а мы с Михаилом гулять по городу, либо к друзьям. И вот однажды бродили мы полдня по Невскому, а холодно было, да ещё с ветерком. Мы, конечно, подогревались периодически портвешком – то в кафешку зайдём, то так – по пролетарски. В конце концов надоело, и решили мы пойти погреться в Казанский Собор, в Музей Религии и Атеизма, благо вход туда бесплатный, да и место не самое скучное. Там, как оказалось, три раздела экспозиции – Православие, Католицизм и Мусульманство. Мусульманский раздел открывается грандиозной картиной в золочёной раме под названием “Басмачи делают обрезание пионеру”. На ней изображена пыльная окраина какого-то аула, басмачи в полосатых халатах сгрудились и что-то творят над изображённым по пояс пионером в красном галстуке, который орёт при этом благим матом. Представляете, сколько удовольствия получили мы, слегка примлевшие в тепле, бродя почти одни по такому замечательному музею. Потом мы обнаружили еще лестницу вниз, где, оказывается, два коридора под Собором крестообразно, с двух концов лестницы, а в двух тупиках ниши с восковыми фигурами. Вдоль стен всякие картинки на тему средневековья. Михаил убрёл вперёд, а я задержался на перекрёстке, где была устроена как бы церковная лавка в Ватикане – восковый монах торгует кучей всяких фенечек: образков, чёток, крестиков, ладанок. Мы были одни в подземелье, однажды только прошествовала мимо меня важная провинциального вида парочка, оглядывая экспонаты с советским презрением. Я было собрался оторваться от ватиканского фенечного изобилия, как вдруг раздался страшный рык, жуткий визг, и мимо промчалась та самая парочка с перекошенными лицами, а следом Красноштан, только в другую от перекрёстка сторону. Я тоже поспешил наверх, не увидев Михаила, получил в гардеробе наши пальто и нашел его уже на улице, между колоннами. А он и рассказал, что, пройдя вперёд, он уткнулся в композицию, изображавшую камеру пыток инквизиции. Монахи в капюшонах раздували огонь и готовили к употреблению нечто страшное, вроде испанского сапога. В полумраке и тишине подземелья выглядело это настолько впечатляюще, что неугомонный Миша решил меня повеселить, для чего забрался внутрь, и спрятался сбоку. Заслышав шаги, он, выбрав самый зловещий момент, выпрыгнул оттуда с диким рёвом…

Ирина и мужик долго хохотали над приколом, но вот наше внимание привлёк дым, который уже какое-то время стелился над дорогой, иногда сгущаясь до неприятного вида мглы. Водитель наш объяснил, что слышал по радио о горящих торфянниках в этих краях, что с пожарами усиленно борются, и что ходят слухи о возможных диверсиях, якобы кого-то уже поймали, и судят.

И почти сразу из дымов появились на обочине два солдата с автоматами и усталого вида офицер с расстёгнутой кобурой. Остановив машину, офицер приблизился, причём автоматчики при этом стояли наизготовку, и спросил первым делом, есть ли в машине посторонние. Секундное замешательство показалось мне вечностью. Я отчётливо представил себе, как сложились в уме хозяина машины и наш подозрительный вид, и неопределённость рода наших занятий, и как застопила его Ирина среди леса, и как я выбежал из леса промокший в болоте. И ещё представил я себе как ставят нас у обочины под дула автоматов, и как усталый офицер равнодушно машет рукой… Но тут мужик хрипло каркнул: “Нет! Нет посторонних!” и вжал голову в плечи. Потом проверили паспорта – все московские, хорошо. Проверили багажник и отпустили.

Километров сто ехали молча, и не глядя друг на друга. Мысли об измене Родине явственно занимали всё свободное от вождения автомобиля чувства мужика. Но вот дымы рассеялись, показалось солнце и обстановка разрядилась. Слово за слово, опять разговорились, потом даже устроили пикник и нас с Ириной угостили замечательными эстонскими булками с изюмом и сыром. К ночи мы уже, как ни в чём не бывало, распрощались у метро “Аэропорт” и долго махали руками вслед машине.

Прошёл год. Мы договорились с Мишей встретиться у метро “Арбатская”, причём Михаил был явно чем-то встревожен. Встретившись, мы взяли батёл и пошли на любимую скамейку.
Всё. Вась, труба дело, - поведал Красноштан, - связался я тут с одной подругой несовершеннолетнего возраста, акселератка, тоже мне, хипповая. Я, то есть, и не знал, сколько ей чего, тусуемся себе. А тут перенса её на дачу свалили, так я у неё и завис. Вот вчера папик нас и накрыл тёпленькими. Вытащил меня из шкафа за хаер, бандит, кричит, развратник, посажу. Ещё, как назло, паспорт мой из шмоток накануне вывалился, и лежит на самом виду. Ну, он его – хвать, а я – ноги. С лестницы лечу, а этот вслед вопит, что теперь в суде встретимся, а дочку, дескать, ко врачу, прямо сейчас. То есть, засада полная, и все улики налицо. Во, дела!

Погоревав, мы шли мимо “Арбатской”, как вдруг из толпы на Михаила кидается некто, и с воплем: “Вот ты где, попался!”, начинает его душить на виду у всех. Я, совершенно инстинктивно, бросаюсь меж ними, и вдруг узнаю в нападавшем того самого мужика с прошлогодней трассы. Да и тот, понятно, опешил. Опять совершилась на лице его уже виденная мною однажды феерия самых разнообразных чувств и эмоций, правда теперь в ещё более отчаянном варианте, и в итоге барометр его ощущений конкретно застрял на отметке “Хана!”, глаза мужика выпучились, и Мишу он отпустил. Мы в сторону – скок, и боком-боком в переулки.

На следующий день Красноштан сообщил мне по телефону, что подружка эта сама принесла ему его паспорт, и что папик велел ей ему передать, что претензий он никаких не имеет, что пусть живут как хотят, а он знать обо всём этом больше ничего не желает.
Мафия бессмертна, - прошипел я в трубку, на что Красноштан загадочно ответил: “Оу Йес!”

… А на Ирине Лобановой я чуть не женился, да, Слава Богу, вовремя поругались и разошлись друзьями.

Реквием Гусю

Если погожим вечером 70-го, придя на “психодром”, к памятнику Ломоносову, видишь пустые скамейки, можно смело отправляться на “задний псих”, во внутренний двор старого университета – там наверняка опять Гусь сейшн учиняет. И точно – под старыми липами, на лавочках и на траве, уютно расположилась цветастая тусовка вокруг симпатичного волосатого бугая с гитарой, и издали уже слышен высокий его баритон, с надрывом вокалящий, что: “Счастья мы хотим и мира, и не надо нам кумиров, тех, что предлагают нам, а мы сами разберёмся, выше облака взовьётся наш флаг, с огромными цветами!” А десятки юных, порой нетрезвых уже глоток самозабвенно подхватывают припев: “Эй, прохожий, ты к нам подойди, мы подарим тебе цветы, улыбку, счастье, нежность и веселье”. Редкие прохожие, правда, при виде такого веселья, стараются только ускорить шаги, но в наступающих московских сумерках вдогонку им несётся отчаянное гусевское соло: “Пусть не все нас понимают, фразы вслед пускай бросают, это не смутит нас, нет. Мы доказывать не будем, время зря терять не станем, ведь им трудно нас поня-а-ать!”

Потом – походы в открытые допоздна “Рашена” или “Елисёв”, тусовка перемещалась в более укромные дворики около “Пушки” или “Маяка”, и уже совсем в ночи, под клацание стаканов, при свете сигаретных огоньков – лирическая баллада: “Если он не нужен тебе, и мешает в кармане, подари, батл мне подари, мы его дринканём на поляне. Будут птицы нам петь, будет солнышко греть, будет кто-то смуреть и ругаться. Ну а мы, мы будем млеть, будем млеть, будем мле-е-еть, и быть может… влюбляться”.

Вовка Гусев, Гусь или Гу – за его смешную манеру сокращать всякие общепринятые слова до первого слога. Он жил рядом с “Маяком”, и, сколько Стрит помнил Систему, столько, наверное, и Система помнит Гу. Первые стритовые “хиты” сочинялись на пару с Солдатом ( который потом написал “Доктора Ватсона” и пр.) и были настолько виртуозны, что хоть и пелись легко хором, отдельно от авторов их мало кто мог воспроизвести, в отличии от нарождающегося Макаревича. Кроме того, Гусь обладал недюжинным здоровьем, многие наблюдали его любимый фокус – взять доставшего всех урлака за шкирку и за пояс, и без видимых усилий заткнуть башкой в ближайшую урну. Ещё он был весьма надёжным другом и собутыльником, оставаясь притом романтиком, свободным от влияния любых авторитетов и ценящий сперва лишь собственную волю. Наверное поэтому, несмотря на все свои таланты, Гусь так и остался просто лихим московским тусовщиком, про которого во все времена мало кто мог сказать что-либо дурное – ну разве исчез куда невовремя с подругой и с последним батлом портвейна.

Гостиница “Москва” раньше была совсем не такая, как сейчас. Со сталинских времён стоял только её более высокий фасад, повёрнутый к манежу. На месте же приземистой задней части, той, что в сторону памятника Марксу, долгие годы был пустырь, огороженный глухим забором, украшенным разной рекламой того времени. А посреди пустыря, вечерами погружённого во мрак, среди сверкающей круговерти самого центра советской столицы, оказывается, был невесть как сохранившийся травянистый холм, да ещё с одинокой берёзкой на вершине. Здесь было заветное гусевское место, о котором в Системе знали только избранные. Пикники – это называлось именно так, были тут нечасты, зато обставлялись с особой тщательностью. Во-первых, строго просчитывалась компания, во избежание любых обломов. Затем, покупалась (обязательно!) минимальная закуска, типа плавленых сырков, колбаса или банка рыбных консервов. Непременно должна была быть газета и нож, чтобы можно было всё красиво разложить и аккуратно порезать. Запас бухла обязан был быть таким, чтобы не бегать потом туда-сюда, как последние му и не засветить место. Если всё сходилось – тусовка просачивалась, со всевозможными предосторожностями, на пустырь сквозь одному Гусю известный лаз. Тогда начинался совершенно волшебный вечер: с трёх сторон кутерьма большого города – фонари, потоки машин и пешеходов, милиция, ненавистные комсомольские оперотряды, советская власть и вся человеческая цивилизация – всё перед глазами, как на ладони, а здесь, хоть и жухлая, но трава, деревце и тишина. Тихие аккорды гитары, неторопливые мелодии – Оазис Покоя, так называл это место Гу.

Требовательность к друзьям уживалась в Гусе с необычайной доверчивостью к женщинам, что его и погубило. Одна хищная тётка лишила Гуся жилья в центре Москвы, другая усадила в тюрягу низачто, а третья, постарше, приласкала так, что осталось только спиться. Что он и сделал. Последний период его жизни мрачен – седой и замкнутый, Гусь не принял нарочитую “перестроечную” тусню, “рок” этого времени казался ему фальшивым насквозь, особенно раздражали обожаемые всеми тогда ленинградцы. Так и исчез в тесном кругу старых собутыльников легендарный Гу, да и собутыльники те тоже уже почти все перемерли. Упокой, Господи, души их с миром!

Вставная Челюсть

И создали большевики застой, и увидели они, что это хорошо, и почили на лаврах. И был день, и был вечер, и была зима года 70-го. Москва же была безлюдна и пуста, и тоскливый дух скуки носился над центрами. Лишь две лагуны мерцали во мраке океана умиротворённого советского самодовольства: Стрит и Калина, то бишь величавая с послевоенных времён улица Горького и совсем недавно возникший на месте тихих заводей арбатских переулков проспект Калинина. И если Стрит был обкатан уже схлынувшими волнами поколений стиляг, штатников и битников, оставивших после себя забуревших завсегдатаев всех модных стритовых заведений от “Маяка” до “Плешки”, то юная Калина сияла первозданной чистотой и манила незасыпающую после программы “Время” московскую тусовку поскорее обжить её гостеприимные прелести.

Первой, как всегда, отреагировала деловитая фарца, оккупировав на долгие годы “Метлу”, за ними потянулись их клиенты и кунаки со своими профессиональными подружками, отбив охоту праздношатающейся публики прогуливаться вечерами по этой стороне проспекта. Поэтому, наверное, несовсем признанная богема, а так же окрестные интеля вскоре облюбовали уютную, хотя и тесноватую “Ивушку”, основное удобство которой заключалось в расположенном строго напротив гастрономе “Новоарбатский”, с весьма обильным по тем временам ассортиментом спиртного. Богатеи выпивали и закусывали под варьете-шоу в ресторане “Арбат”, а прочие бары, кафе и закусочные терпеливо сносили проголодавшихся залётных мешочников и случайных алкашей с окраин.

Кривые дороги Южной ЭстонииХиппня же, родиной которых был битнический “Маяк”, а затем “Пушка”, не прижившаяся в помпезных зимовьях Стрита, но и не желавшая сразу отрываться от общепризнанного международного центра столицы, где тогда запросто можно было пообщяться с коллегами по нонконформизму из-за бугра, сначала недоверчиво отнеслась к новой возможной среде обитания. Лишь постепенно, сначала небольшими компашками, решившими уединиться на стороне, затем локальными, но постоянными тусовочками, она начала мигрировать сквозь тёмные переулки Бронной и Герцена к сияющему в ночи зеву, обрамлённому двумя рядами чуждых тогда ещё московскому центру бетонных башен, напоминающих хищный, устремлённый прямо к небу, оскал империализма.

Вскоре по всем центрам стало известно новое место тусовочного времяпрепровождения – “Октобер”, бар кинотеатра “Октябрь”. Вместительный холл, располагающий согреться после уличной стужи и вдоволь поболтать в кругу таких же, оказаться в курсе всех последних новостей, не зависая надолго непосредственно в баре. Широкая лестница на второй этаж позволяла вести более обстоятельные разговоры сидя на ступенях и не мешая, в то же время, проходу. Одновременно, холл и лестница служили великолепным фильтром и дозором – цивильные посетители, увидев сразу контингент этого заведения, поворачивала восвояси, а если вдруг появлялась с обходом милиция из соседнего 122-го, наверху, где происходила тусовка, как таковая, узнавали об их появлении заблаговременно. Там, во вместительном зале, стояло достаточное количество столиков, которые при желании не возбранялось сдвигать в кучу, у стойки можно было присесть на табуреты, а имелись в баре коктельчики по рублю, много разной выпечки. Но главное, чего нельзя было представить себе на Стриту, можно было просто взять кофе или чаю, и сидеть за столиком сколько хочешь. Уже не говоря о том, что на запрет “приносить и распивать” персонал “Октобера” смотрел, мягко говоря, сквозь пальцы. Особенно любезной была “тётя Маша”, убиравшая со столов посуду, и у которой всегда находился в загашнике халявный бокал бодрящего напитка, заботливо смешанного из недопитых бутылок для особо неприкаянных или не в меру заскучавших волосатых клиентов.

В погожие деньки тусовка распологалась прямо на ступенях кинотеатра и ограждении тротуара, так что ещё издали можно
Юра Диверсант с женой было разглядеть, кто имелся в наличии, и что, соответственно, сулил грядущий вечер. Так и тогда, я был заранее обрадован, когда обнаружил в толпе у “Октобера” своего старинного приятеля, Влада из Одессы, всегда неожиданно появляющегося в столице, и всегда переполненного новостями, головокружительными проектами или просто незамысловатыми авантюрами на самое ближайшее время. Последний раз я встретил его, столь же неожиданно, в Таллине, в “кохвике у Ципруса”, и он немедленно утащил меня на дачу, переполненную совершенно незнакомыми эстонцами, смотреть по финскому телевидению интервью и последнюю программу Леннона, а в итоге, после недели пьянки на той даче, уехали всей толпой в Вильнюс, причём одна герла, Сипсик, потом долго названивала мне в Москву. Влад же исчез в Вильнюсе столь же неожиданно, как и появился в Таллине. Теперь он, сидя на парапете, болтал о чём-то с Колпаком, тоже издалека обрадовался моему приходу и сходу предложил отметить встречу. Мы поднялись наверх, уютно расположились в уголке, и несколько часов кряду Влад баловал нас телегами о последних его похождениях, от Одессы и Усть-Каменогорска до Питера и Риги. Уже совсем стемнело за огромными витринами бара, за сдвинутыми вокруг нас столами восседали уже с десяток примлевших от Владовской болтовни персон, все начали придумывать что-нибудь на вечер, когда вдруг нарисовался взмыленный Сержант, и, отдышавшись после бокала портвейна, сообщил действительно забавную новость: сегодня сейшн “Машины” – он только что видел Кутика – да не где-нибудь, а прямо почти напротив, в “Ангаре”, но с проходом, как тоже успел убедиться Сержант, глухо. Кафе битком набито студягами по пригласительным, на входе менты с комсомольцами, ждут каких-то фирмачей. Кутик говорит, пробирайтесь, как получится.
Я знаю, как туда попасть, - вдруг подпрыгнул Влад, - В прошлый раз я таким путём удирал из “Метлы”, а оказался как раз в “Ангаре”, через андеграунд под той стороной, неужели не слышали?

Хотелось, конечно, объяснить Владу, что нормальным людям не то что в “Метле”, а вообще на той стороне делать, собственно говоря, нечего; не говоря о том, чтобы ещё там по подвалам лазать, но было не до того – всем хотелось хоть как-нибудь просочиться в “Ангар” и завершить вечер с музычкой и весельем, а заодно, разумеется, интересно было бы и разведать, что это за таинственный андеграунд, который, как уже стало ясно, может быть порой очень полезен. Поэтому все быстренько собрались двигать вслед за Владом хоть куда, но только с непременным условием: обойтись при этом без визита в “Метлу”. Влад, смекнув что-то, согласился, попросил только держаться кучнее; с тем и отправились.

Перейдя на вражескую сторону, мы очень сосредоточено протопали до “Бирюсы”, с каменными мордами прочесали мимо гардероба наверх, потом, в том же темпе, минули кухню с ошалевшими при нашем появлении поварихами и судомойками, и оказались в грузовом лифте, где Влад нажал на кнопку, и кабина поползла вниз. Там, при выходе, обнаружился совершенно безлюдный огромный тоннель с дебаркадером, заставленным различными ящиками – тёмный и пустой, простирался он в обе стороны. Мы спрыгнули с дебаркадера на проезжую часть, и направились, озираясь по сторонам, в сторону предполагаемой “Ангары”; было тихо и страшно, иногда между ящиками шмыгали большущие крысы. Не верилось, что прямо над головой находится оживлённый проспект, сияющий витринами шикарных магазинов и кафе, мы брели уже порядком, не встретив ни единой живой души, и боялись уйти куда-нибудь нитуда, откуда и выхода-то может и не быть. Только Влад бодро шагал впереди, мурлыкая какой-то мотив и отмечая на пальцах что-то, одному ему ведомое. Внезапно он остановился и указал на двери очередного лифта – это здесь!

Наверху творилась такая кутерьма, что на нас ровным счётом никто не обратил внимания - даже Кутик, самозабвенно возившийся с проводами и микрофонами, совершенно спокойно покивал нам и показал, куда можно кинуть шмотьё, и где их, музыкантов, столик, за который мы, в итоге, и уселись, зажав ногами сумки с батлами и ожидая начала. Чуть позже подгрёб прорвавшийся через кордоны Солнышко с сёстрами-Устрицами и Солдатом, за столом стало весело. Тут и машинисты затянули свою коронную “Time Machine”, и народ пошёл в пляс. Прямо напротив сцены, за сдвинутыми столами, восседали волосатые поляки из гастролирующей в совке группы “Skaldowie”; с любопытством разглядывали они русских соратников, но не долго – Подсолнух вытащил их, вместе со свитой из отечественных прихлебателей, на середину зала, “Машина” прибавила оборотов, и закружился по “Ангаре” хипповый хоровод, периодически подогреваемый немерянным количеством итальянского вермута, уже совершенно нахально перетаскиваемого сюда из “Новоарбатского” мимо набухавшейся стражи. Вместе с вермутом проникали на сейшн свои люди, скоро уже вся “октоберская” тусовка оттягивалась вместе с поляками во всю дурь, растолкав перепуганных студяг по углам кафе, заодно сожрав всё, что было на оставленных ими столиках. Комсомольские стражи керосинили тем временем в сортире, принимая всех забредших волосатых за зарубежных гостей, и делая перед ними какие-то шизофренические реверансы. Короче – вечер удался на славу. Под занавес, мы – я, Влад и Колпак, совсем себя не помня, завалились ещё в “Иву”, напугав до полусмерти Диверсанта с Бенштоком, которые там целый вечер пудрили мозги за бутылкой сухача каким-то бородатым диссидентам разговорами о психоделической революции; наше появление диссиденты сочли живой иллюстрацией к Диверсантовским рассуждениям, на что тот попросту оскорбился, а Колпак тут же попытался начать драку с оппонентами; пришлось с Владом тащить его на свежий воздух, и оставить всех в полном недоумении.

Поздно вечером, придя в себя после крепкого чая, сидели мы с Владом у меня на кухне и рассуждали обо всём.
Это просто класс, что на Калине всё так закрутилось. Как приезжаю в Москву, всё мне казалось, что чего-то нет в столице: город огромный, расстояния невообразимые, как что понадобится, так либо невесть откуда на “Пушку” тащись, а чаще наоборот – на Стриту задумаешь что, но чтоб исполнить, такие круги пишешь по первопрестольной, просто ужас. Всегда мечталось, чтобы вот так, как сегодня – выбрался на Калину, и всё к твоему удовольствию, в крайнем случае, только проспект перебежать. И тебе в кайф, всё почти под окнами, что скажешь?
Не знаю, Влад, тебе может быть и виднее со стороны, только вот меня кой-какая жаба душит на этот счёт. Кажется мне, что Стрит, какой бы он не был, всё-таки часть Москвы, он естественным образом переходит в окружающее пространство, скорее без него там просто невозможно. “Пушка”, или, скажем, “Маяк”, это просто места сбора - привычные и уютные, но кроме как увидеться, там особо и делать-то нечего, правильно? Чтобы хоть что-нибудь предпринять, надо удалиться, и даже не на Стрит, как таковой, а желательно, как минимум, в окрестные переулки, а то и дальше. Ходьбы больше -–ты прав, но там мы живём вместе с городом, он принадлежит нам, а мы зависим от него; нет замкнутости – вокруг Стрита весь центр, дальше вся большая Москва, а ещё дальше, совершенно естественно, дороги, другие города, люди, республики, страны – весь мир; врубись, с “Пушки” убрести в Питер, к примеру, или на юга, раз плюнуть, пошёл себе и пошёл, всё вокруг родное и знакомое. Здесь же просто заповедник какой-то, всё прямо перед носом, даже сейшн, как сегодня прямо на Калине; а главное, к остальной Москве почти не имеет отношения, разве что люди те же, но и это не знаю, хорошо ли. На Стрит, кроме как по большим праздникам, со всей Москвы не едут, обывателям там и делать по будням нечего – магазины дорогие, тротуары узкие, перекусить на ходу негде; я не хочу сказать, что тащусь от элиты, но всё-таки посторонних лиц как-то меньше, менты и те почти все свои, родненькие. Кстати, ты заметил, системные старички на Калину не перебрались, понятно конечно, что это ещё и дело привычки, но Система до того всё-таки была одним организмом, традиции только-только рождались, а теперь – кто где; та молодёжь, что на Калине уже появилась, всё больше пижоны или урла - покрой штанов и длина хайра тут как-то заметнее, на широком-то проспекте. Вот такой стрём у меня.

Ничего не ответил Влад, а только задрых прямо в кресле, а я долго ещё смотрел в окно, где на фоне звёзд торчали из арбатских крыш два ряда башен, и не мог, конечно, себе представить, что скоро Калина просто переполнится урлой, а затем начнутся ежедневные винтилова, что, тем временем, потеплеет Стрит, наполнятся тусовкой “Московское”, “Марс”, “Этажерка”, загудит стрёмная “Лира”; но и от Калины неподалёку заблагоухает “ароматное” отребье, претендуя стать троцкистским Вавилоном на тусовочной карте московской Системы, но до “перестройки” ещё целых полтора десятилетия, и много, ох, как много всего должно произойти своим, и только своим чередом.

Всего один день

Ну куда ещё можно было податься в центре Москвы бедному хиппи, когда на календаре год 1973, на улице морозный февраль, Московский тусняк на югах а на часах лишь полдень? Никуда, кроме как в “Крючки”. Эта кафешка на Петровке называлась так потому, что на стенах её висели натуральные крючки-вешалки для пущего удобства посетителей, а славилась она особой покладистостью персонала: вполне разрешалось и батёл с собою принести, и просто так посидеть целой гурьбой, сдвинув столы, и покурить не надо было бегать на улицу. К тому же и милиция туда захаживала не часто, несмотря на близость свирепого 17-го отделения и величавой Петровки 38.

Я пришёл туда ещё часов в 10, после того как поправил здоровье пивом на Трубной, в надежде встретить кого-нибудь своих и скоротать время часов до трёх. Однако, надежды сбылись лишь отчасти – немногочисленные обитатели “Крючков” были заняты сугубо своими проблемами, и на совместное времяпрепровождение не раскручивались. Так, в противоположном углу заседала старая стритовая гвардия – Труп, Тишорт и Пушкин, они были нетрезвы ещё с ночи, меланхолично и терпеливо ожидая кого-то, посланного за чем-то, налили мне полстакана портвея и вновь погрузились в какие-то свои разборки. Потом появились чрезвычайно занятые Диверсант с Достоевским, издалека поздоровались, уселись в углу и стали доказывать что-то друг другу, тыча пальцами в потёртый старинный фолиант. Нарисовалась ещё разбойница Ринга, но, посидев со мной минут пятнадцать, выкурив сигарету, сообщив, что видела только что на Пушке Красноштана, и обругав всё и вся хриплым голосом, умчалась по своим делам.

Я уже было собрался прогуляться, от нечего делать, до Пушки, как вдруг, в клубах морозного пара, ввалился Эдик Мамин и, близоруко щурясь сквозь запотевшие очки, направился прямо ко мне, по дороге раскланиваясь со всеми сразу.
Здорово, чего скучаешь? – Эдик уселся рядом и начал разматывать шарф, - Знаешь, сегодня “Рубины” в МИИТе, мне Баски сегодня позвонил, давай сходим?
Отлично, Эдик, это как раз то, что нужно. У меня, понимаешь, в три стрелка с бритишами, возьмём их с собой, а то я голову ломал, чем их занять в такую-то погоду.
Что за бритиши-то? – спросил Мамин, доставая из-за пазухи бутылку портвейна, и озираясь по сторонам в поисках стакана.
Студенты из Лондона. Волосатые, русский изучают, и свои в доску. Их привезли целым курсом, а эти пятеро – два Джона, Пол, Шилла и Линда – от всех свалили, бродят по Москве, и всё им интересно. Я думаю, “Рубины” им будут в кайф, пусть врубаются, что и у нас тут всё в порядке, правильно?

За разговорами бутылка опустела, а до стрелки было ещё часа два. Сидеть на одном месте стало невтерпёж, захотелось ещё выпить и прогуляться. Мы пошли переулками в сторону Елисеевского, по ходу дела вездесущий Мамин делился новостями:
Слышал, Подсолнух-то наш, отличился недавно? Выцепил каких-то бундесов на стриту, напоил их вдупелину и вечером притащил в “Московское”. А там, как раз, “Берёзка” бушует. Подогнали автобус и грузят всех пачками. Бундесов, понятно, не тронули бы, но Подсолнух, в полном несоображении, решил их спасать: залез, зачем-то, в “берёзовский” автобус и орёт бундесам через двери: “Рогацио, итальяно, ситдаун ин зе троллейбас!” Те, тоже с пьяну, ничего не поняли, но тоже туда полезли, а оперотрядники давай их выгонять – зачем им фирма нужна – тем временем остальные, кого успели повязать, разбежались. В итоге, арестовали только Солнце, наорали на него за срыв мероприятия, да и отпустили тоже. Зато шуму столько, и все довольны…

По дороге решили завернуть на флэт к Яну, он жил в Козицком, и у него постоянно кто-нибудь обитался, порой бывало очень даже весело. Ян открыл дверь совершенно всклокоченный и непроснувшийся. Пройдя в комнату, мы поняли, что, на сей раз, попали не совсем вовремя: на кушетке, в чёрном элегантном пальто, лежал Бабтист, с которым Ян недавно познакомился в дурке, и прославившийся уже тем, что никто его за это время ни разу не видел трезвым; под окнами, завернувшись в ковёр, зычно храпел Матрос, а сам хозяин тупо разглядывал в углу блевотину и бормотал что-то нецензурное. Дышать было нечем.

Выйдя на Горького, мы неторопливо побрели вниз, надеясь застать кого-нибудь у “Московского”, либо в “Российских Винах”. Кафе “Московское” оказалось закрытым, а в “Рашенах” обнаружился сидящий задом на прилавке Гусь, который при нашем появлении скорчил хитрую рожу и, стоило нам приблизиться, а продавщице отвернуться, перегнулся через прилавок, ухватил с витрины пару шампанского и, широким жестом, вручил нам.
А теперь – бежим! – сообщил он, спрыгивая с прилавка.

Мы рванули сразу за угол, на Театральный проезд, потом во дворы, из которых выскочили аж у театра Оперетты, а на бегу Гусь умудрился ещё захватить у дремавшего на скамейке алкаша непочатую бутылку “Солнцедара”.
Ну, ты даёшь! – пытались отдышаться мы после пережитого, - Долго тренировался?
Целый час мечтал, как это совершу, - признался Гусь, коварно подмигивая, - думал, как кто из своих появится, так и проверну это дело. Мне шампанское позарез нужно. Стрелка у меня сейчас с клёвой герлой, без шампанского никак нельзя. Так что забирайте вторую и “Солнцедар”, а я пошёл, приятно было время провести!

Мамин и я, на всякий случай, сделали крюк чуть не до Неглинной, и только потом, с опаской, стали продвигаться к Долгорукому, где должны были ждать меня бритиши.
Как появятся они, - размышлял на ходу Эдик, - сразу сваливаем из центров в сторону МИИТа: во-первых, стрём, а во-вторых, на сейшн лучше пораньше подойти, раз нас целая толпа. Да ещё и бухнуть трофеи надо по дороге.
Только давай им шампань скормим, - предложил я, - сами уж “Солнцедаром” потравимся, а то очень кстати анекдот вспомнился, насчёт того, что Англия у нас “Солнцедар” закупила, как потом выяснилось, чтобы заборы красить.

Джоны, Пол и Линда с Шиллой несомненно обрадовались перспективе побывать на концерте русской рок-группы, к тому же мужики ихние таинственно намекнули, что в сумках у них не пусто. За два квартала до института зашли во дворик, и, как было уговорено, выдали, хлопнув пробкой, шампанское гостям, а сами, продавив пробку внутрь, принялись за портвейн. После нескольких вежливых глотков шампани, один из Джонов вдруг жестом попросил попробовать нашего пойла. Эдик протянул бутылку, а я с содроганием подумал: “Щас сдохнут”. Однако Джон, хлебнув из горла, выразительно посмотрел на своих и предложил отведать тоже. “Издевается!” – решил я, но, в результате, шампанским пришлось давиться нам с Эдиком, а англичане, причмокивая, включая дам, выжрали весь “Солнцедар”. Рассказанный мною напоследок анекдот про ихние заборы впечатления не произвёл.
У нас есть такое недорогое вино, и мы его любим!” – развеял наше недоумение Пол.

Заграница немедленно померкла в наших глазах, явственно окосела и стала ещё более симпатичной.

Ещё издали стало понятно, что с проходом на сейшн будут проблемы. Здание института окружала огромная толпа желающих, среди разноцветной тусовки выделялись серые вкрапления милицейских патрулей, и алыми искрами мелькали повязки комсомольцев-оперотрядников. Эдик, оставив меня с бритишами в сторонке, помчался разыскивать Баски – Серёгу Лешенко, басиста “Рубинов”, а мне пришлось долго объяснять тёмным несоветским англичанам, чем отличается любительская группа от профессиональной, то есть филармонической, почему “профессионалы” обязаны исполнять шедевры членов Союза Композиторов, и почему на “любителей” нельзя продавать билеты в кассе; объяснять, под какими предлогами в институтах устраиваются подобные вечеринки, и как распространяются пригласительные билеты. Фирмачи сочувственно качали головами, и пытались рассказывать мне что-то фантастическое про ихние ночные клубы и дансинги, куда мог прийти каждый и когда хочешь. Один только Пол мудро поднял палец и объявил: “Это у вас, наверное, крутой ангеграунд!”

Тут появился Мамин, тащивший виновато расшаркивающегося с тусовкой Баски.
Беда, мужики, - пробасил Сергей, - один только пригласительный у меня. Как Эдик сказал, сколько вас, я уж и вождям комсомольским ходил, да всё бесполезно: у них годовщина какая-то, всё начальство институтское в сборе, они, вон, и ментов вызвали даже, чтобы не просочился никто. Единственный вариант – пусть Эдик пройдёт, поаскает билеты у тех, кто прошёл и передаст вам в окошко. А как проникните – приходите за сцену, поболтаем.

Мамин отсутствовал где то с полчаса – всё это время я с надеждой смотрел на фасад института, начиная опасаться, как бы не пришлось краснеть перед гостями столицы. Но вот в одном из окон появилась физиономия Эдика, руками он отчаянно показывал куда-то за угол. Поспешив туда, мы обнаружили на заднем дворе института Ермака, Гвоздя и ещё нескольких волосатых, прилаживающих здоровенную стремянку к окну второго этажа. Окно гостеприимно распахнулось, и в нём появился улыбающийся Мамин.
Скорее, народ, пока не заметили, - прохрипел он, - внутри всё ништяк, только поторопитесь.

Я помогал Ермаку держать лестницу, галантно подсаживая на неё обалдевших англичан, но когда вскарабкался сам, и надёжные руки друзей втянули меня в окно, обалдел тоже: помещение оказалось сортиром, да к тому же и женским. Студентки из углов и кабинок с любопытством разглядывали нашу шайку, а деловитый Мамин, пересчитав всех по головам, отпихнул лестницу и закрыл окно на шпингалеты.
Всё, обратного пути нет. Проскакиваем по одному, направо по коридору, потом за сцену, там раздеваемся, и всё ОК,

В зал, где толпилась в ожидании танцев публика, мы попали как раз в тот момент, когда “Рубины” грянули во все свои “Регенты” коронный номер – “Но Сатисфэкшн” – и в зале погас свет. Бритиши, очень гордые небывалыми приключениями, тут же ринулись в пляс, увлекая за собой тусняк, а следом и учащуюся молодёжь. Мамин, убедившись наконец, что всё в порядке, уполз за колонки бухать с “рубиновскими” братанами, а я уселся в сторонке и примлел. “Рубины” пилили на редкость здорово. Лаконичный состав - две гитары и ударные – выдавал такой плотный ритм-энд-блюз, что не было стыдно за Расею перед всей Великой Британией, а не то что перед пятёркой длинноволосых студяг, которые, судя по выделываемым антраша, давно уже забыли, где они находятся – в Московском Институте Инженеров Транспорта, или где-то в ночном дансинге недалеко от Пикадили Сквеа. Кайф обламывали лишь моменты, когда институтские бугры, решая проявить власть, врубали свет и требовали сделать музыку потише, на что Рацкела объяснял в микрофон, что “потише играть не будем, потому что не умеем”. Впрочем, где-то через час, когда все, включая начальство, были пьяны - профорги закружились, подо что-то забойное, с парторгами и тусовку оставили в покое – начался прекрасный, от всей души, РОК-Н-РОЛЛ.

Какое-то время спустя, из толкучки показался взмыленный Пол и намекнул, что можно и подкрепиться. Отыскав остальных, мы отправились за сцену, где тоже всё было уже в порядке. Эдик сидел, прислонившись спиной к колонке, на усах его повис плавленый сырок, а глаза его бессмысленно и счастливо сияли через очки. Ещё чьи-то ноги торчали из-за усилков, а совершенно готовый Ермак стоял, держась за кулису, и жестикулировал полным стаканом в сторону Баски, который, самозабвенно пиля, гримасничал ему в ответ, как бы говоря:
Подожди, брат, видишь, что делается, ну как тут, нафиг, остановишься!

В комнатке, где мы свалили в угол шмотки, так же валялся пьяный комсомолец в красной повязке. Увидев, что один из Джонов не может оторвать от неё вожделенный взгляд, я аккуратно отвязал повязку с надписью “Комсомольский Оперотряд” от владельца и подарил ему. В ответ Джон молча распахнул сумку, и оказалось, что полна она до краёв самой разнообразной водки из “валютника” – вот тут-то и началось подлинное веселье…

Конец вечера я помню смутно. Помню только, что оказались мы, каким-то образом, всей компанией, на флэту у Зелинского из “Эскулапов”; помню, как оказавшийся там же Лоримур держал подмышкой наперевес над ванной блюющую Шиллу, а потом мы с Полом утешали тихо описавшуюся в уголке Линду; помню, как Джоны упали валетом посреди комнаты, и все о них спотыкались, роняя посуду.

Утро было хмурым. Мы с Лоримуром проводили несчастных бритишей, хлебнувших чуть-чуть московской экзотики, до их гостиницы, тепло с ними распрощались, а затем, попив пивка на Трубной, решили, что делать нечего, и, кроме как в “Крючки”, идти, собственно говоря, в этот час, некуда.

Это глупое слово - свобода

Сандалии, попиленные вельветовые джинсы, ремешок немецкой молодёжной организации, майчёнка, светлый хайр ниже Заповедник "Аскания Снова" (Тверской бульвар) плеч – симпатичная герла шла июньским жарким полуднем вниз по улице Горького, ела на ходу мороженое и радовалась жизни. Прекрасная погода, улыбающиеся прохожие, вкусное эскимо – как не хотелось вспоминать при этом, что через пару дней необходимо вернуться в ссылку, в замызганый барак за 101-м километром, куда она угодила полтора года назад, в начале 70-го, за то, что работая в книжном магазине, отложила для друзей несколько “дефицитных” книжек.

Она и сейчас бродила по Москве не совсем легально, без паспорта, но в этот чудесный день вспоминать об этом совершенно не хотелось.

На углу, у кафе “Московское” - тусняк, масса новых, незнакомых лиц, кое-кто уже балдеет на скамейке, уронив голову на колени, парапет подземного перехода у “Российских Вин” усижен пиплом, народ в ожидании поглядывает по сторонам, видимо, судя по полным сумкам, собирается свалить на природу всей гурьбой, какой-то бугай с гитарой, сидя на выступе витрины, лениво попиливает что-то блюзовое. Жизнь продолжается, будто бы и не уезжала никуда. Она уже почти дошла до Манежной и собралась нырнуть в метро, когда мы с Колпаком подвалили к ней с дурацким вопросом о двадцати семи копейках, которых нам срочно не хватало на что-то, разумеется, очень важное и благопристойное. Мило улыбнувшись, герла объяснила нам, что нефиг дурака валять, и что если собрались бухнуть, то она не против составить нам, эдаким симпатягам, компанию, благо трояк свободный у неё, так и быть, найдётся.

И понеслось… Посиделки, начавшиеся на лавочке в одном из уютных стритовых двориков, где бабульки с первых этажей выдавали посидельцам стакан и бутерброд в обмен на пустую бутылку, продолжились у Колпака на флэту, потом бродили уже вечером по тусовкам, потом, набрав бухла в кабаке, сидели ещё у кого-то в гостях, потом – ночные странствия по арбатским переулкам, с целью вписать Нилку (она представилась нам так – Неонила) на проживание – короче, дела обычные. Наутро всё началось с начала, и так получилось, что Нилка никуда не поехала, а целый месяц лазали мы с ней по Москве, вечно находя какое-нибудь интересное времяпрепровождение, и проживая то там, то сям, у самых разных людей, пока не застряли, наконец, безвылазно на флэту у “Брильянтовой руки”. Мужик поломал на работе руку (откуда и прозвище), что-то у него там долго не срасталось, и он сидел дома всё лето, получая по больничному листу хорошие бабки, и обрастая всё больше весьма дружной тусовкой, которая, по мере своих возможностей, старалась скрасить больному досуг, и куда, естественным образом, попали и мы с Неонилой.

Компания собралась самая что ни на есть: пребывал тут и “сам” Солнышко с очередной подружкой, и весьма уважаемый на Стриту “рыжий Бека”, и художница Надя (жена загремевшего в армию Игорька Окуджавы, которого сдал туда небезизвестный папочка), и ещё масса достаточно популярного, по тем временам, народа. Гудели, наверное, с неделю, периодически выбираясь в Центра, либо куда-нибудь на природу – в Царицыно, например, или в Измаилово, где милиции поменьше. Постепенно и это всё стало приедаться, народ начал строить планы на остаток лета. Первым не выдержал суетливый Бека, заявив, что хватит, пора в Крым, куда он и поедет прямо завтра. Мы с Нилкой заинтересовались тоже и стали трясти Беку на предмет, где его можно будет найти в Крыму, примерно так, через неделю, на что он, неожиданно достав из сумки туристическую схему полуострова, имеющую довольно слабое сходство с оригиналом, не задумываясь ткнул пальцем в красивую розочку, изображённую недалеко от Судака, и торжественно прочитал надпись: “Долина Роз”. Вот тут я буду, - постановил он, закрыл сумку, закинул её на плечо, и уехал.

Через несколько дней у “Брильянтовой руки” закончилась очередная порция денег, и все куда-то засобирались. Солнце вдруг осенило, что его давно уже ждут в Питере, Надежда надумала навестить в Нарофоминске служивого мужа, а мы с Нилкой вспомнили Беку и Крым. Поэтому, я неожиданно появился у родителей, забрал рюкзак с палаткой и спальниками, так же неожиданно позаимствовал у приятеля стольник, и мы отправились на вокзал.

Добравшись до Судака и раздобыв такую же как у Беки карту с розочкой, мы выяснили, что “Долина Роз”, на самом деле, находится вовсе не у моря, как было нарисовано, а где-то в горах. Тогда мы, просто прикинув по схеме направление, побрели от Судака вдоль побережья в сторону Нового Света. В одной из бухт, в аккурат под розочкой, если смотреть в карту, мы спустились с серпантина к морю, поставили в лесу среди скал свою палатку и решили тут жить, благо это, всё-таки, красивейшие в Крыму места, а людей, по причине строго действовавшей тогда пограничной зоны, совсем не было. Пришёл, правда, лесник, но отведав водочки и выяснив, что меня тоже Васей зовут, посоветовал не разводить больших костров и удалился. Несколько дней жили мы в полнейшей идиллии и умиротворении, забыв даже о дурацкой стрелке с Бекой – так нам было хорошо среди моря, леса и скал. Одно обламывало – за водой и прочими припасами приходилось ходить аж в Уютное, что рядом с Судаком, сразу за развалинами Генуэзской крепости. Поначалу эти походы совершал я сам, но потом, зашнуровав палатку, мы преспокойно удалялись из нашего ущелья вдвоём, целыми днями гуляя по горам, по крепости, балуясь то пивком, то сухачём из бочек в Уютном, и поглощая дешёвые гарниры там же в столовке.

Однажды, где-то в середине дня, сидели мы в тени автобусной остановки в Уютном и ждали, когда привезут бочку с пивом. За нами расселась уже целая очередь разнообразных курортников, розовых после пляжа, все попрятались в тень, и с вожделением смотрели на пыльную дорогу, откуда должны были прикатить долгожданную бочку. Вдруг, столичного вида девица подошла к нам и предложила мне подойти к расположившейся невдалеке фирменно прикинутой компании. Я шёл, прикидывая в уме варианты, что бы это значило, и ещё издали услышал завершение спора: “Ну точно я говорю – это он”, - доказывал один сытого вида ковбой очкастому и носатому бородачу. Тот недоверчиво щурился на меня, и, когда я подошёл, вежливо поинтересовался: “Молодой человек, простите великодушно, не бывали ли Вы, когда-либо на “Мосфильме?”. Тут и я врубился, кто это. Ещё весной на психодром не раз приезжал автобус с киношниками, которые зазывали хиппей за трояк в день (1руб.47коп. – батл портвея), потусоваться на “Мосфильме” в качестве массовки к фильмам о загнивающем капитализме. Соглашались, разумеется, все, в том числе и я. В один из таких заездов, уже на “Мосфильме”, позвали самых волосатых и прикинутых в студию, где собирались снимать фильм “Это сладкое слово – свобода” о латиноамериканских террористах-подпольщиках. Киношники суетились вокруг нас, фотографировали на пробы вместе всех и поотдельности, а главный их, всё причмокивал в восторге: “Вот типажи! То, что нужно! Вот, где правда-то!”. Вот этого-то главного я и узнал в очкастом бородаче. И остальные, как выяснилось, тоже все оттуда. Одичавший крымский вариант моего обличия им ещё больше понравился, а когда я представил им Нилку, бородатый помреж даже защёлкал пальцами и зачесал в бороде от возбуждения. “Эррнесто Че Гевара, Камилло Сьенфуегос, рреволюсьён геррилья!”, - приговаривал он, подпрыгивая. “Хорошо, что Кастро или Троцкого не приплёл”, - подумалось мне, хотя встреча эта, конечно, развеселила и порадовала всех. За разговорами прибыла бочка, и беседа продолжалась уже под бряканье кружек с пивом и стаканов с неизвестно откуда взявшейся водкой. Помреж раз восемь допытывался, прибудем ли мы в Москву к сентябрю, чтобы непременно принять участие в съёмках фильма, многочисленные романтические достоинства которого он не уставал нам расписывать. Тем временем, кто-то спросил, а что мы, именно тут, собственно говоря, делаем, вдали от известных крымских хипповых мест, типа Гурзуфа, Семииза. “Да так, глупая договорённость с одним рыжим типом”, - нехотя вспомнил я, кивнув головой на дорогу в сторону гор. И тут же вскочил на ноги – первое, что я там увидел, была огненная башка Беки, который направлялся прямо к нам, в сопровождении такой же колоритной, как и он сам, компании. Киношники только рты пооткрывали, а мы набросились на Беку, укоряя его в долгом отсутствии на обещанном месте. Тот в недоумении только хлопал глазами, глядя на нас, на киношников, и на водку с пивом.

В процессе выяснилось, что он и не собирался держать данного по пьяни в Москве обещания, и отдыхал преспокойненько в окрестностях Кара-дага, потом, в компании весёлых питерцев и таллинцев, собрался переместиться в Гурзуф, но в Судаке всю команду высадили с “Кометы”, ввиду отсутствия билетов, а шли они, попросту, к бочке с пивом и крепости, где собирались заночевать. “Сюжет! Готовый сюжет!” – вопил в восторге помреж, требуя наливать всем.

Простившись с киношниками, отправились все к нам в ущелье, где и жили припеваючи ещё дня три, а потом отправились-таки в Гурзуф, но и там задержаться не пришлось. Крымская милиция, как всегда, к августу очнулась, и давай гонять всех неприкаянных, да безденежных. Через несколько дней, уставшие от стрёмных приключений, решили мы с Нилкой вернуться в Москву.

По приезду, сразу же вызвонили приятеля-Колпака, дабы сходу нагрузить того свежими телегами и обсудить планы на будущее – была задумка, не задерживаясь в столице, двинуть в Прибалтику. Когда тот появился, мы, оставив Нилку, с мороженным и рюкзаком, на “Пушке”, немедленно отправились в Елисеев за портвешком: а по дороге я, не удержавшись, всё болтал и болтал о наших похождениях. Так, болтая, и шли мы обратно, когда увидели, как Нилку, с мороженным и рюкзаком, забирает милиция. Больше мы её не видели никогда.

В сентябре, когда мне позвонил помреж, я вынужден был его огорчить – чтобы, по требованию участкового, устроиться на работу, мне пришлось подстричься, побриться, и вообще, как говориться, привести себя в порядок. “Да, - вздохнул помреж, - такого кина уже не будет. А жаль!” Фильм всё-таки вышел на экран, но был он скучным и глупым, как породивший его Совок.

Крейзи-классика

Драма у Моря (часть первая.)

Поезд дёрнулся, ржаво зевнул какой-то железякой и остановился. Слегка одуревший от внезапной жары, я вышел на анапский Горячие пески Джемете. перрон и зашагал в сторону экспедиционной базы. Ещё не верилось, что все кошмарные московские неприятности кончились, и впереди несколько месяцев безмятежной археологической жизни на берегу моря, прямо во всесоюзной детской здравнице Анапе, хотя бы и с её вечным полусухим законом, и с почти полным отсутствием официальных, скажем так, вечерних увеселений. К тому же, сын начальницы экспедиции, Толик Шлеёв, больше известный на Стриту как Шлейман, ещё с конца весны понавербовал сюда кучу центрового народа, включая свою новую возлюбленную Алёну. Не так давно отправился следом за всеми сюда и он, а я, в силу некоторых печальных обстоятельств, оказался в арьергарде, зато полон самых радужных иллюзий на всё лето.

По причине трудовых будней, на базе, под которую отдали художественную школу, непосредственно в центре курорта, на набережной, я никого не застал, но едва успел бросить вещи о оглядеться, появился старый керченский приятель Олег, и, тут же сообразив жбан сухача, уволок меня на пляж “для разговору”.
Беда у нас тут, - с ходу огорошил он меня, - пока Шлеймана не было, Креза умудрилась повиснуть на шее у Каца…
Погоди, погоди… Что за “креза” такая, и что такое “кац” – ты уж объясни по порядку.
Ну, вот те раз! Кац – художник экспедиционный, пьяница, ничего, вроде, мужик, только приколы у него какие-то слишком уж одесские, своя, понимаешь, специфика – иногда достаёт. А Креза, так это Алёна шлеймановская так прозывается, и, надо сказать, кликуха эта чрезвычайно ей подходит. Я думал, ты с ней хорошо знаком. О ней вообще-то много всякого говорят – будто некий Винету из-за неё недавно кинулся, и ещё много всякого…

Винету. Я очень ясно представил себе этого щуплого, длинноволосого паренька с неизменным расшитым хайратником. Друзьями мы не были, но одно событие, достаточно яркое, связано оказалось именно с ним:

Можно только догадываться, кому пришла идея отметить 1 июня 1971 года, день Защиты Детей, мощной антиамериканской демонстрацией у стен соответствующего посольства. Повод – война во Вьетнаме. Пацифисты всего мира, прежде всего американские же, шумели тогда по этому поводу. Московская тусовка была к тому времени уже достаточно представительной, чтобы тоже, как бы произвести впечатление. Юрка Солнце, наш главный рулевой, вроде бы даже ходил в Моссовет за разрешением, и, якобы, ему там выдали список рекомендуемых лозунгов типа: “Почему плачет вьетнамский ребёнок?”, “Янки гоу хоум”, разумеется пацифик, перечёркнутые бомбы и пр.

Дюны Джемете, под Анапой, археологический досуг.Нарисовать же целую кучу подобных транспарантов взялись Колпак, Винету и я. Колпак, матёрый хиппи, блюзист и мотоциклист, работал тогда в одной проектной конторе, и сумел убедить начальство, что ночью ему необходимо немного “порисовать”. Вот мы и рисовали ночь напролёт всю эту наглядную агитацию. Серёгу Колпакова – Колпака, я знал с детства, жили по-соседству, а с Винету, собственно говоря, мы и познакомились толком в процессе творчества. Интересный оказался малый, спокойный и, как-то по- индейски именно мудрый даже. Работой своей мы остались довольны, а вот сама эта демонстрация, не успев сделать с “психодрома” и пару шагов – а собралось там тысяч несколько народу – закончилась такими неприятностями, что до сих пор вспоминается с содроганием. Кое-кто, в итоге, даже поплатился жизнью, многие загремели в дурки, иных повышибали с работ и учёбы, а сами тусовки в Москве на долгое время стали делом сугубо партизанским. Спустили с цепи комсомольские оперотряды, предварительно убедив тех, что пацифик – это один из вариантов свастики, по флэтам забегали участковые. Тусовки, правда, всё равно не исчезли совсем, но стали угрюмыми и настороженными, безмятежное опьянение превратилось в мрачный кайф. Появились откуда-то гуру, похожие на Львов Троцких. Многие тогда потерялись во мраке светомаскировок и за дымовыми завесами стрёма. Вот и о Винету я узнал много позже, что он покончил с собой в результате како-то гнилой истории, связанной с наркотой, что на него – каким я его запомнил – было совершенно не похоже. А тут, оказывается, ещё замешана эта самая Алёна-Креза. Вот как!
Так вот, - продолжал тем временем Олег, - Шлейман-то наш появляется, а Креза уже, вроде бы как, при деле. Шлейман было в драку – да сдержали, к тому же, ведь, всё на виду – экспедиция, понимаешь ли, совсем дураком тоже выглядеть неохота. Так и зависло всё – короче, разброд и уныние, впрочем, сам увидишь.

Я, хлебнув с дороги сухача, храбро уверял Олега, что всё это пустяки, ещё не хватало только из-за тётки ссориться, да лето портить, но всё, на самом деле, оказалось действительно гораздо хуже.

При входе на базу мы сразу натолкнулись на Алёну, в обнимку с волосатым и бородатым красавцем прохиндейского вида.
Здорово, Креза! – расшаркался я.
Лучше Крей-зи, так нежнее, - промяукала в ответ Алёна.

В другой комнате нашёлся в углу мрачный Шлейман с бутылкой портвейна, а вся остальная компания, пряча глаза, избегала общения с одной стороной конфликта, в присутствии другой, и наоборот. Некоторые, может быть не совсем уклюжие, попытки разрядить положение собственным появлением, не увенчались успехом; челночная дипломатия, в условиях одной экспедиции, тоже ни к чему хорошему не привела. Наступил достаточно мрачный период, когда все были заняты одним делом, и жили под одной крышей, но умудрялись прятаться друг от друга локальными компашками и смуреть поотдельности. У нас с Олегом стало почти единственным досугом пить сухач на вечернем пляже и ругать баб.

Ситуацию разрешила неожиданно шлеймановская мать. Не в силах, видимо, более взирать на нетрезвые страдания любимого чада, она снарядила маленький отрядик на курганы, в отдалённые окрестности Анапы, и сослала туда влюблённую парочку, то бишь, Крезу с Кацем. Всё сразу изменилось. Шлейман воспрял духом, опять стал главным заводилой всей тусовки; началось веселье с приключениями, типа пьяного лазания толпой ночью по отвесным скалам или сбрасывания турецких пушек с порога местного музея. А тут ещё, нежданно-негаданно, в Джамете, что сразу за городом, в студлагерь МГУ на целый месяц зарулили дружище Кутиков с Макаром и Юрка Фокин, ударник “Цветов”, чтобы веселить студяг на танцплощадке. С ними же – целая орава знакомых, разумеется, хиппей-почитателей. Ну, и началось… В экспедиции, где всё-таки надо было ещё и землю копать, я осознавал себя, в тот период, разве что повисшим на лопате после ночных безумств в песчаных дюнах Джамете. Костры, купания при луне, круговорот волосатых рож и нетрезвых студенток, перемежались отчаянным танцплощадочным пилиловом “машинистов” и налётами на усадьбы гостеприимных местных греков за вайном и травой. Греки разводили её среди капусты, дабы уберечь последнюю от жары и бабочек. Она так и называлась у них – капустница.

Итак, к августу, когда всё уже поднадоело, и жизнь стала постепенно входить обратно в русло, наша экспедиционная братия была уже в такой кондиции, что все моря нам были поколено, и горы тоже, впрочем, нипочём. Вот тут-то и вернулись с курганов Кац с Крезой. С некоторой опаской и завистью разглядывали они всю одичавшую шайку, но решено было, однако, вечером побухать всем вместе на берегу. Случайно или нет, но один местный армянин расщедрился ещё и на трёхлитровую банку спирта. С закатом и начали. Скалы, море, сухач, спирт и трава – что может быть лиричнее для компании прожжёных тусовщиков, особенно, когда всего этого много. Ничто не предвещало бури, все разборки начала лета казались попросту смешными. К тому же похорошевшему Шлейману было ой, как много чем похвастаться перед соперником.

Но всё же, в сумерках уже, Шлейман галантно так подошёл к Кацу и попросил, извинившись, дозволения побеседовать с Алёной в сторонке, как бы на прощание. Какие проблемы, всё так чудесно – компания продолжала кайфовать, играл “Джетро Талл”, солнце садилось в море…
Народ, смотрите, что это?! – вопль Каца заставил всех подпрыгнуть.

Шлейман с Крезой напряжённо стояли друг напротив друга, одновременно сжимая кулаками на уровне живота нечто, в чём я, холодея, признал лезвие ножа. “Сейчас он её-таки зарежет!” - молнией сверкнула страшная догадка. Размышлять было некогда. Одним прыжком оказался около них и так впаял Шлейману в лоб, что тот покатился к прибою, вскочил, и помчался в море. Забежав по пояс остановился, прижимая руку другой рукой к груди. Я же, войдя в воду по колено, орал ему вслед:
Сволочь! Отелло хренов! Я тебе покажу герлу резать, гад! В Турцию загоню!!!

Но тут до меня, сквозь шум прибоя, стали доходить крики остальных с берега:
Да это не он её, а она его! Шлейман не виноват, он наоборот, за лезвие держался!!!
Толик, прости! – пришлось резко менять тон, - вылезай на берег!
Не вылезу, не прощу, - крутил головой Шлейман, держа руку у груди, и вода вокруг него, в зловещих отблесках гаснущего заката, явственно краснела.

Прошлось с Кацем и Олегом лезть за ним, уговаривать вернуться, тащить на берег, и пытаться остановить кровь из соскользнувшей, от моего удара, с лезвия ножа руки. Да и выпить срочно надо было, на нервной почве. Тем временем быстро, по южному, стемнело. И тут обнаружилось, что пропала Креза.
Утопилась, наверное! – зарыдал Кац и, кинувшись в волны, начал плавать вдоль берега, стеная в ночи, - Алёнушка, отзовись, где ты!

Пришлось уговаривать и его покинуть стихию и помочь доставить истекающего кровью Шлеймана на базу, а уже потом искать Крезу с водолазами и фонарями. Первое, что мы увидели на базе, так это была мирно дрыхнущая Алёна, в обнимку со здоровенным окровавленным тесаком.

Шлейман же, после всех процедур, поведал нам, что в процессе прощания он расчувствовался, и дал крутого – мол, коль не любишь, коварная, так хоть зарежь – и вложил ей в руку свой археологический остро заточенный нож. Ну а та, недолго думая… Перед самым пузом только и успел перехватить, а тут я как раз и подоспел.

Это оказался последний всплеск эмоций уходящего лета. Вскоре после этого все начали потихоньку разъезжаться – программа, что называется, была выполнена. Очередное жаркое лето заканчивалось.

Мой ласковый нежный мэр (часть вторая)

С Крезой меня жизнь сводила ещё не раз. Она регулярно влипала в различные истории, отлёживала в дурдоме, получила по психиатрическим льготам флэт, где одно время творился форменный тусовочный беспредел. Несколько моих друзей серьёзно пострадали ещё от этой роковой дамы. Были вокруг неё и мордобои, и попытки прыжков из окон, и ещё всякая ерунда. Потом она неожиданно вышла замуж за оперотрядника по борьбе с наркоманией, постепенно, со многими ещё историями и отлёжками, остепенилась, и к концу восьмидесятых даже устроилась на работу гардеробщицей. Потом как-то звонила, требовала, нетрезвым голосом, чтобы рок-лаборатория торжественно хоронила Сахарова, несла ещё какой-то бред, заодно обзывая всех несогласных красно-коричневыми.

И вдруг стала правой рукой самого демократического столичного мэра. Сидела у стен его кабинета, реализовав, по словам спивающегося уже Шлеймана, на практике ленинский тезис о кухарке и государстве. Грешным делом, решил как-то я, по старой дружбе, использовать эту ситуацию для улаживания одного дельца. Созвонился с мэрией, подошёл к подъезду. Алёна выплыла оттуда располневшая, в красивом закрытом платье – что бы не видно было попиленных вен. Попросила отойти с ней подальше, чтобы не компрометировать косухой аппаратчицу.
Знаешь, насчёт дела, это бесполезно, - стала объяснять она, - дела здесь, кажется, вообще никакие не делаются, бегают только по коридорам и боятся всего, креза какая-то.
Крей-зи, так, кажется, нежнее будет, - не удержался я.

Арбатский Вечер

Всем, безвременно ушедшим, посвящается…

Погода была просто омерзительная - пока я добежал от дома до вестибюля метро "Арбатская", я успел насквозь пропитаться тем, что носило в воздухе промозглым ветром - то ли водой вперемешку со льдом, то ли колючими льдинками, разбавленными для пущей убедительности мелкими водяными брызгами.

Теперь я стоял на самом сквозняке вестибюля и считал минутки, на которые, как обычно, опаздывала моя новая подружка, которой я тогда всё равно готов был простить всё. Подружку эту звали вообще-то Галей, но на Стриту, где она появилась совсем недавно, её больше знали по забавной, часто ею употребляемой к месту и просто так, присказке - "факёнть". Но, поскольку смысл перевода этой самой присказки не имел к ней самой, в силу её малолетства, никакого практического применения, мне больше нравилось другое, совсем недавно полученное от кого-то Галиной прозвище - Олеся.

Мы познакомились с ней не так давно, но почти сразу у нас появилась добрая привычка: каждый день я встречал её ближе к вечеру на Арбатской, и мы неторопясь брели с ней в сторону Пушки, где, попав на тусовку, каждый уже развлекался по отдельности, кто как хотел. Мне, например, сразу же требовалось влиться в ряды старой "дринчкоманды", с которой приходилось на некоторое время исчезать, посетив "вайн шоп" в окрестных закоулках, а Олеся, которая спиртных напитков, по причине неопытного возраста, не употребляла вовсе, предпочитала проводить время сидя на подкове среди таких же разговорчивых герлиц, дымя, зато, как заправский паровоз, отчего голос её приобретал особенно пикантную хрипотцу. Изредка я потом провожал её домой, но чаще мы расставались в процессе стритовых заморочек, закрутившись каждый в своей тусне, даже не сговариваясь, до следующего вечера на Арбатской.

В этот раз Олеська вынырнула из эскалаторных глубин какая-то особенно суетливая, и, не успев выйти на улицу и закурить сигарету, сообщила:
Я сегодня, факёнть, совсем на чуть-чуть. У предков дата, так что давай тусанёмся где-нибудь тут, и я побегу обратно, а то они, факёнть, меня совсем со свету сживут…
Ладно, - почти не обломался я, - но традицию, надеюсь, нарушать не станем?

Это был ещё один наш прикол - перенса ежедневно выдавали Галине трояк на личные расходы, который мы и расходовали прямо по дороге на Пушку: покупался батёл и пачка сигарет. Батёл выпивал я на попутной бульварной лавочке, а Олеся, дымя сигаретой, слушала мои телеги, которыми меня жизнь одарила уже, к тому времени, предостаточно.

Знакомым движением её трояк перекочевал ко мне, но, на этот раз, мы направились, чтобы не зависать попусту, в сторону Арбата, наполненного машинами, троллейбусами и спешащими куда-то людьми на узких тротуарах, к проверенному не раз "Гастроному". По причине ненастья, мы, приобретя требуемое, не мудрствуя лукаво, просто нырнули в ближайший парадняк, поднялись на третий этаж и удобно расположились на широченном подоконнике старинного арбатского дома. Я открыл батёл и отхлебнул, Олеся закурила. Немного помолчав, мы стали вполголоса обсуждать последние стритовые новости, наш мирок уютно сузился до пределов подоконника, нас, сидящих на нём, батла у меня за спиной, дыма её сигареты, и общих, интересных только нам телег.

Я уже выхлебал полбатла, новости все мы уже обсудили, и Олеся, уже выжидательно склонив голову на бок, терпеливо ждала, что я сделаю последний рывок и посиделки наши завершатся, когда, вдруг, на лестнице сверху раздались шаги и почти сразу появились ноги идущего вниз человека. Ноги были в начищенных сапогах, а выше показались и полы милицейской шинели.

Молодой лейтенант не торопясь подошёл к нам, не успевшим даже встать с подоконника, снял перчатки, представился, козырнув, и сокрушённо покачал головой.
Так… Распиваем значит, - он кивнул на стоящий рядом со мной батёл, - документики ваши, пожалуйста…

Я, не став перечить, молча достал свою паспортину и протянул милиционеру. Тот, взяв её, вопросительно посмотрел на Олесю.
А у меня его еще нет, - запросто ответила та, - мне 16 только что вот было.
Ого! Спаивание, значит, малолетних, - лейтенант округлил глаза и повернулся ко мне, - ты знаешь хоть, что за это полагается?
Да я и не пила вовсе, - возмущённо отозвалась Олеся, - хотите, дыхну…

И, спрыгнув, с подоконника, протяжно дыхнула лейтенанту в самые уста, отчего тот заметно покраснел, сделал шаг назад, и стал нервно подкручивать ус. Пронеслась короткая пауза, в течение которой милиционер, вновь овладев ситуацией, опять покачал головой и продолжил констатацию факта
Допустим, вы действительно не пили. Но всё равно я обязан вас задержать обоих, так как вы участвовали в правонарушении. И это при том, что вы, как я вижу, вовсе не шпана какая-нибудь и лишние приводы вам обоим, а вам, девушка, в вашем возрасте, совсем, я думаю, ни к чему…
Товарищ лейтенант, - я решил, что пора поворачивать действительность к себе лицом, - вы же видите, какая погода на улице. Я, пока её ждал, чуть не околел, поверьте, совсем. Да и она, посмотрите, тоже промокла. Ну вот и уговорил зайти сюда на секундочку обогреться. Что выпил - виноват, но тоже для сугреву. И она точно к этому отношения не имеет. Маленькая ещё, но не настолько, чтобы не соображать совсем - что можно, а что ей нельзя пока. Мы уж и уходить собрались - видите, даже и не намусорили…
Я вас, честно говоря, - лейтенант неожиданно улыбнулся Олесе - прекрасно понимаю. И вижу, что вы не врёте - не та публика. Но и вы меня поймите правильно: винный магазин напротив. В этом подъезде регулярно всякая алкашня распивает, жильцы измучались, вечером заходить в парадное, говорят, страшно. Грязь, опять же, после этих выпивох, бутылки, объедки. Жалобами нас просто завалили, обязали проверять регулярно… А тут вы ещё… Ну, что мне с вами делать?

Милиционер уже совсем не строго разглядывал нас, держа мою ксиву на самом виду, постукивая ею по ладони. Понятно было, что дело идёт к тому, что вот-вот просто отпустит он нас восвояси. У меня даже возникла мысль о спасении недопитого батла. Тут и Олеся вновь подала свой очаровательно хрипловатый голосок:
Честное слово, товарищ милиционер, если бы знали, что тут такие проблемы - мы бы никогда сюда не зашли! Но ведь мы не знали, и только на минуточку, обсохнуть только…
Ладно, ладно, - лейтенант протянул мне паспорт, - всё ясно. Только чтобы больше…

В этот момент дверь квартиры на пол-этажа выше распахнулась, оттуда выскочил почтенного возраста гражданин в пижаме и прямо в домашних тапочках быстро подбежал к нам.
Так! Я слышал всё, что здесь происходило!!! Вот Вы, - он ткнул милиционера в грудь заскорузлым пальцем, - из какого отделения, а?!
В чём дело, гражданин, - опешил лейтенант, - чего Вы, собственно говоря, хотите?
Я хочу, чтобы в нашем подъезде был порядок! А из-за таких как они, - он ткнул пальцем в меня, - жить стало невозможно! А такие как вы этому потворствуете!!! Я буду жаловаться вашему начальству! Вы из какого отделения, я спрашиваю?
Вы прекрасно знаете, куда следует вам обратиться, - лейтенант взял нас с Олесей под руки и повёл вниз, - мы обязательно примем меры.

Жилец что-то бормотал нам вслед, однако я умудрился-таки заныкать, уходя, батёл за пазуху. Когда мы вышли на улицу и остановились под козырьком подъезда, так как с неба продолжала сыпаться всё та же гадость, лейтенант опять протянул мне паспорт и, покосившись на дверь, пожаловался:
Видели? Вот такая тут ситуация…
Понятно, - я почувствовал себя виноватым, - простите нас, мы больше не будем.
Надеюсь, - лейтенант вернул мне паспорт, отдал нам честь и улыбнулся Олесе, - вы, в следующий раз, постараетесь отдыхать в другом, более подходящем месте…

Тут дверь подъезда с треском распахнулась, и всё тот же жилец пенсионного возраста, всё в той же пижаме и тапках, просто вывалился оттуда прямо на нас. Он ухватил милиционера за плечо и заорал:
Я так и знал, что Вы их отпустите!!! Ведите меня к вашему начальству немедленно!!!

Лейтенант дёрнулся в сторону, раздался треск, и погон его оказался в руке пенсионера.
Ах так, - воодушевлено отреагировал он, - а вот это уже - статья. Оскорбление мундира при исполнении!

И провёл молниеносный приём, в результате чего пенсионер оказался скрюченным с заломленной назад рукой, в которой он всё ещё сжимал милицейский погон. Лейтенант победоносно посмотрел на нас, офигевших от таких дел, и произнёс:
Так. Вы свидетели. Нападение на представителя власти и оскорбление мундира. Пойдёмте в отделение, это тут, рядом.

Вот так мы и направились прямо в околоток - впереди лейтенант с задержанным преступником в пижаме, а следом мы с Олесей - переглядываясь и фыркая со смеху. Не доходя, я сунул недопитый батёл в приметный сугроб и продолжал путь уже и вовсе добропорядочным гражданином, под ручку со своей гражданкой.

В отделении нам выдали бланки объяснений и мы быстренько расписали, не жалея красок, злодейский поступок застарелого врага существующей власти, причём сам злодей сидел уже в "аквариуме", периодически пытаясь оттуда что-то вопить за звуконепроницаемым стеклом, колотя кулаками в прозрачную стену и корча при этом такие убийственные рожи, что постоянно сбивал нас с мысли, а лейтенанту приходилось тогда подсказывать нам, особенно юридические термины, проясняющие суть преступления.

Через некоторое время мы уже стояли вместе с лейтенантом на пороге отделения и который раз прощались. Погон был уже на месте, так как факт был зафиксирован, милиционер выглядел просто героем.
Видите, - он опять молодцевато подкрутил ус и покосился на Олесю, - что такое власть. Я бы мог просто вас забрать, да и дело с концом. Да ещё и спаивание несовершеннолетних пришить. А мы поговорили как люди, выяснили всё без неприятностей. А этот гражданин себе, прямо на ровном месте, таких приключений нажил, что запомнит их, думаю, надолго…
Прямо в пижаме и тапках, - трогательно вздохнула Олеся, - даже жалко его.
Сам виноват, - отрезал лейтенант, - всё, счастливо вам, и разрешите откланяться. Дела.

Повернулся на каблуках и скрылся в отделении милиции. А мы пошли, взявшись за руки, в сторону Арбатской, прихватив по дороге батёл из сугроба, и от души хохоча над происшествием. Прохожие на узких арбатских тротуарах обходили нас стороной. У метро мы распрощались, Олеся помчалась по своим делам, а я направился по бульварам к Пушке. Батёл приятно холодил подмышку. Вечер только начался…

* * *

Мы с Мамой-Ирой только что высадились с поезда, вернувшись с югов, и решили сразу объявиться на Пушке, но поскольку летний вечер ещё только начинался, доехали на метро только до Арбатской, а оттуда пошли в сторону бульваров с аском, дабы явиться на тусовку уже затаренными и обмыть возвращение.

Пухлые клиенты подвернулись прямо почти у метро. Ирка лихо прогнала им залихватскую телегу, с безукоризненным эстонским акцентом, о двух заблудших в Столице чухонцах, которым не хватает на билет на родину преткоф всего-то чирика. Возражений у клиентов эта ситуация не вызвала, скорее - некоторый даже восторг, желаемый чирик был отстёгнут, и мы тепло распрощались с пожеланием взаимных удач. Мы даже помахали благодарно им вслед рукой, но стоило нам обернуться, чтобы уйти восвояси, мы уткнулись в невысокого мента с рацией, который, оказывается, стоял у нас за спинами уже некоторое время.
Сержант Ступов, - представился он, нахмурив брови, - значит, говорите, из Таллина приехали?
Да, - по инерции с акцентом ответила Ирина, - такая ситуация, да.
Документики, пожалста, - сержант протянул руку, - с какими целями прибыли?
Понимаете, - пришлось мне продолжить игру, - мы так неожиданно приехали сюда для нас самих, что не подумали совсем даже о документах. Но мы вот уже едем назад. Нет проблем, я думаю так?
Раз нет документов, - рассудил сержант, - значит проблемы есть.

И бормотнул что-то в рацию. Не успели мы и рта открыть, дабы попытаться отболтаться пока мы наедине, как из ближайшей подворотни выехал ментовской бобик с мигалкой и тормознул около нас. Из машины, потягиваясь, вышли пара ментов чином повыше.
Что такое, Ступов, - подошли они к нам, - в чём дело?
Вот, товарищ капитан, - отрапортовал сержант, - двое из Таллина, и оба без документов.
Как же так, - капитан сурово нас осмотрел сверху до низу, - так далеко, и без документов?

Тут меня озарило:
Тут явное недоразумение, - заговорил я на чистом великорусском, - товарищ сержант нас, наверное, с кем-то перепутал. Вот мой паспорт, я и живу неподалёку, и у знакомой моей тоже документы в порядке. Я её только что у метро встретил.
Конечно, - сообразила Ирина, - вот и мой паспорт, я коренная москвичка, на Варшавке живу.
А почему тогда он, - капитан недоуменно показал на сержанта, - вас задержал?
Понятия не имеем, - очень честно изумились мы, - идём себе, а он подходит и говорит, что мы из какого-то Таллина. Мы там и не были ни разу.

Менты переглянулись, а сержант просто вылупил глаза и молчал. Они даже не стали смотреть наши паспорта и направились к машине. По пути капитан только приказал сержанту через плечо:
В отделении напишешь рапорт, почему тебе прибалты мерещатся… А вы, ребята, простите его, с ним порой случается всякое…
Ничего, - посочувствовали мы остолбеневшему Ступову, - бывает и хуже.

Машина, крутя мигалками, уехала, сержант так и остался стоять на месте, а мы с Ириной, взявшись за руки, направились в сторону бульваров, от души хохоча над происшествием. Торопливые прохожие оглядывались на нас, качая головами. Вечер только начинался…

* * *

Прошло ещё сколько-то лет.

Олеся вышла замуж, приобретя красивую фамилию - Троянская, стала первой в России ритм-энд-блюзовой "звездой", потом спилась, и скончалась, уже в 90-х, от рака груди… *

Ирина замуж так и не вышла, одно время была безусловным лидером абсолютно сумасшедшей девичьей тусовки, называющей себя "Раскрасавицами", но потом спилась, и скончалась, уже в 90-х, от рака груди…

Уже, наверное, вечер…

Гимн

Мы – хиппи.

Не путайте с “happy”

Да уж, прямо вот “счастливицами” их назвать было трудно, но по своему эти три девицы – длинноногая и фигуристая Мама-Ира, смешная зеленоглазая Бася и похожая на случайно спятившую леди Галя-Рыбий Глаз – были весьма собой довольны, ведь не сдуру же кто-то из них, залюбовавшись у зеркала, выдал перл: «И никакие мы не красавицы. Раскрасавицы мы».

Не путайте с нищими,

Денег не суйте

Куда там, никто не мог сравниться с ними в “аске”. Всё женское коварство, ум, честь и совесть могучим потоком смывали с клиентов остатки сребролюбия, и вмиг разбогатевшие Раскрасавицы оставляли обалдевшего совка в состоянии любви к ближнему, всему человечеству и к братьям нашим меньшим.

Не спят полицейские кеппи

В заботах о нашем рассудке

Но, в первую очередь, о своём приходилось заботиться несчастным милиционерам. Сколько раз грудастая Мама-Ира сметала стражей порядка, пытавшихся повязать полюбившегося ей мальчонку, а сколько молоденьких держиморд всерьёз начинали задумываться о вечном после достаточно продолжительной Басиной телеги, и уж совсем непоправимый ущерб милицейской психике мог нанести просто ненароком зацепившийся взгляд Рыбьего Глаза.

Ничьи мы, не ваши, не наши,

Ничьи мы, как мокрые ветры

В тусовке много народу постоянно висели у них на хвосте. А как же, встретил Раскрасавиц случайно на Стриту – считай, уже сыт и пьян и нос в табаке, причём может и надолго, как вести себя будешь. Один, под названием Пистон, жаловался даже, что “эти гадюки, кажется, всерьёз решили откормить меня к Рождеству”. Но и с хвоста сбрасывали безжалостно и неожиданно, зачастую прямо посреди какой-нибудь прибалтики, да ещё и с жесточайшего похмелья.

Причёски, по виду монашьи,

Но мы не монахи, хотите – проверьте

Я слышал, что сначала эти подруги дали друг дружке чуть не обет целомудрия, как артист Крючков и компания в старом фильме про войну, но, ясный пень, долго всё это не продержалось, как в кино. И хотя возлюбленные их менялись регулярно, а порой и поделить между собой не могли особенного красавца, отношение к “свободной любви” у Раскрасавиц было как бы католическое – “не согрешил, значит и не покаялся”, впрочем, ходили и про них, разумеется, по тусовке разные сногосшибательные истории, наверное враньё.

Ничьи мы, как пыль на дороге,

Как грохот прибоя картавый

Не могли они сидеть долго на одном месте, хоть ты тресни. Самые выгодные работы, самые комфортабельные проживания, самые обильные места покидались ими враз, только солнышко б пригрело, или ещё какой знак определил начало пути. На попутках, поездах, пароходах и аэропланах могли передвигаться они вместе и поодиночке. В любых направлениях, влипая в любые приключения, выбираясь из них всхлипывая или хохоча, перемещались они в пространстве, соблюдая неукоснительно лишь одно – логики в маршруте быть не должно никогда.

Нас греют девчонки-дотроги

Послушные, словно гитары

Особенно настойчивых кавалеров, недостатка в которых порой не было, Раскрасавицы умело гасили в укромном местечке, если возникала необходимость, с применением подручных средств. Поэтому некоторые их просто боялись, а со страху наговаривали всякое. Кстати, на сплетни не отвечали никогда, мудро оставляя их на совести трусов – эта троица чаще была выше постоянно возникающих стритовых склок, но за прямой ущерб репутации мстили изысканно: одного мерзавца, Собакевича, подруги ласково напоили вусмерть, а когда тот приснул на лавочке за “Елисеем”, просто раздели донага, продав же ханыгам шмотьё компенсировали ущерб и материальный, и моральный.

Пишите, бумагу марайте,

За тёплое горло берите знакомого

Отзывчивость – вот, наверное, главное их качество, которое держало около них людей, несмотря на все их прибабахи. Вот пример: оказалась однажды безмозглая Кенгура зачем-то в Питере, там её тут же обидел кто-то. Денег нашла на полминуты разговора с Москвой, дозвонилась кому-то, помогите, кричит, буду на “Казани” ждать. Хорошо, случайно Раскрасавицы узнали – в чём есть сорвались с места, шасть в Питер – так ревущую Кенгуру и спасли, вот радости-то было! И подобных телег не счесть, есть и покруче.

Плевать нам на ваши морали,

Продажные ваши законы

Однажды, нас с Басей повязали в Таллине. Забрали в околоток, давай вопросами мучить дурацкими – зачем, дескать, в Эстонию прибыли, с какой-такой целью, где живёте тут, какие у вас друзья могут быть, какие-такие занятия, и почему нетрезвы с утра. Я как мог разъяснял ситуацию, а Бася, та могла только глазами хлопать, да молчать. Уж разъяснил почти всё, но Бася тут, дар речи обретя, вдруг выдаёт со стопроцентным эстонским акцентом: “Ви не мошет лишать нас восмошност люпить родину преткоф!” И пошла прочь. Вежливые ихние менты изумились, отдали документы, и даже вышли проводить нас на порог. А там Бася. Сидит прямо на крыльце. И писает.

Плевать, что встречаете бранно,

Плевать, что проходите мимо

Каждая по отдельности, особенно в домашних условиях, они производили самое мирное, самое положительное впечатление, хотя условия домашней жизни и были на редкость несхожими. Дочь весьма почтенных и состоятельных родителей Мама-Ира, могла порой позволить себе комфортный покой с умной книжкой и охлаждённым вермутом из папиного бара; проживающая на окраине со спивающейся мамашей, её сожителем-ментом и их ребёнком Бася создала свой мир в отдельно взятой её комнате, заполнив его невероятного происхождения вещами, смысл которых ведом был лишь ей самой; и упакованная Галя-Рыбий Глаз, коллекционер книг и дисков, в которых сама не понимала ровным счётом ничего – стоило им вместе или по отдельности оказаться лицом к лицу с прочеё действительностью, как происходила ликующая метаморфоза, на зависть всем Керуакам, Маркузе и Моррисонам – в мир являлись Раскрасавицы.

И если вы – мир, то тогда мы – приправа

Для этого пресного мира

История московской тусовки последних предперестроечных лет просто невозможна без них. Смоделировав в совершенстве свою самодостаточную отстранённость на фоне позднесоветского застойного самодовольства, вывернув, попросту, наизнанку тупость обывательской самоуверенности, эти три девицы создали, по сути, всеобщую модель выживаемости Системы в грядущих экстремальных условиях крушения Империи в противовес надвигающейся протроцкистской политизированности множащегося люмпена в форме хиппи.

Мы, как в драгоценностях, в росах

Мы молимся водам и травам

И они были действительно прекрасны в своей целостности. Им доступны были любые эксперименты с собственным имиджем, как внешним, так и внутренним. Изначально хипповый принцип “игры в бисер” сразу со всей доступной действительностью, был доведён до совершенства и оказался воистину беспроигрышным, достигнув, таким образом, сверкающих вершин глобальной самооценки себя в мире, и мира вокруг себя, буквально пройдя по лезвию бритвы самоуничижения и вседозволенности, Раскрасавицы блистательно решили для себя, а значит и для всех прочих, извечный вопрос смысла Божественной справедливости в условиях абсолютной свободы, обеспечив, тем самым, философский простор, а значит и рациональную перспективу грядущему панку.

Босые, средь ваших “ролс-ройсов”

На смех вам, на зло вам, на страх вам!

Понятное дело, такие вещи в этом мире даром не проходят. Особенно, если учесть, что всё вышесказанное относилось всего лишь к трём, случайно подружившимся на “Пушке” московским девахам, в меру сообразительным, в меру требовательным к себе и к действительности. Просто очень им хотелось, чтобы всё было для них правильно, даже если кто-то с этим и не согласен. А если не так, то зачем тогда становятся люди хиппи, или, лучше так: что такое тогда хиппи, и зачем?

Сдавила бетонная бездна

Асфальт отутюженный высох

Со скрипом, кроша залежи наслоений, и волоча за собой пыльную паутину предыдущих десятилетий, заворочались шестерни перестройки, подминая и перемалывая всё подвернувшееся. Да и годы, что и говорить, берут своё. И доля бабья, на Руси воспетая, тоже фактор немаловажный. Короче, глядя с любовью вслед бесчисленным воспитанникам, ученикам и последователям, уворачиваясь, порой, от их пинков и затрещин, стали Раскрасавицы свою личную судьбу обустраивать. Да не вышло ничего. Вернее, что-то нагородили, что и вспоминать не хочется. Но ведь не о том разговор-то был, правда?

Мы – вызов, а может быть бегство.

А может быть сразу

И бегство

И вызов.

Олимпиада 80

(чистая правда)

- Так вот, выехали мы с Алексом из Москвы, собственно говоря, ещё месяц назад. Точнее, уже весной я решил, что надо ноги делать куда-нибудь – слухи о том, что перед Олимпиадой всех несоответствующих распихают куда надо, нарастали с каждым днём. Потом смотрю – одного в дурку упрятали, другого…К некоторым менты зачастили, на предмет тунеядки или ещё чего… Меня пока не трогали, но и дожидаться неприятностей как-то не хотелось. Вот и вышел я однажды утречком из дому пивка попить. Иду на Смоленку, по дороге как раз Алекса вот этого и встретил, а он сходу заявляет, что они своей тусовкой в Питер собрались…

- Мы тоже неделю собирались – Андрон со своей Карениной (она из-за его проделок пыталась как-то под электричку сигануть), и я с Гюльчитай. Двумя парами стопом, да всё что-то не складывалось, а в этот день созвонились и решили, что едем точно…
- Я и давай набиваться в попутчики. Хоть и один, да пока пивка попьём, пока туда-сюда, глядишь, ещё попутчик, а лучше попутчица найдётся…

- Мы, как все собрались, уже с Василием, значит, давай пиво пить, да планы строить. Потом портвешок пошёл, где-то в районе Пресни во дворике сидели. Там Андрон вдруг и упал. Пытались его растолкать, а он ни в какую – мычит да храпит. А у всех настроение уже боевое – на трассу пора, пока опять не передумали. Вот и оставили Андрона на укромной лавочке, а сами с места тронулись…

- Короче, поехал я в паре с андроновской Карениной. Без приключений добрались до Твери на электричке, там переночевали, а дальше на трассу, и давай тачки стопить. Ехали хорошо, забили стрелку в Питере, на Казани, и катились себе попарно. Периодически друг дружке ручкой из машин помахивая. В Питер мы с Карениной приехали лишь следующим утром, приходим в скверик у Казанского Собора, а там Алекс с Гюльчитай уже отдыхают на лавочке – они ещё накануне нарисовались и ночевали в парадняке…

- Мы с утра уже и бутылочкой запаслись, чтоб, значит, приезд обмыть, сидим, Василия с Карениной дожидаемся. Смотрим – идут голубчики. Только мы к ним с батлом, да с расспросами, вдруг – батюшки! – Андрон, собственной персоной, из-за кустов выруливает. Руки в брюки, как ни в чём не бывало, довольный такой – ну что, дескать, не ждали? Мы только ртами и хлопаем…

- Оказывается, он в Москве на лавочке оклемался, обнаружил что нас нет, и, не мудрствуя лукаво, побрёл на вокзал, где вписался в почтовый вагон, в котором сутки с небольшим (пока мы на трассе дурака валяли), гонял чаи с почтальонами, да детективчики нахаляву почитывал до самого Питера. Как приехал, так, значит, к Казани и пошёл…

- И появился, надо сказать, эффектно. Что ж, пошли приезд, да встречу обмывать. Обмывали дней несколько. Вписались у какого-то, опять же, почтальона, не помню на какой окраине. У него уже тусовка целая обсновалась, а тут мы ещё…
- Ага, комната одна в коммуналке, метров двадцать, не более, а в ней душ восемнадцать народу ночевало. Спали везде: и на диване, и на полу, и на столе, под столом, и не стульях, и под ними – натуральное лежбище котиков. Зато компания собралась весёлая: целыми днями бродили по всяким Петергофам, купались на заливе, а по утрам ещё помогали хозяину почту разносить. Алекс, попутно, пытался обучить аску ихнего главного панка Пиночета…

- Потом половина этого народа решили с нами в Ригу ехать. Почему в Ригу, никто не помнит, но выехали. Вместе с нами набралось аж четырнадцать рыл, причём хватало совершенно безмазовой публики, с которой приходилось постоянно нянчиться, да ещё кормить-поить при этом. Аскать не можем – стыдно, мяса не едим – грешно. Сидеть на хвосте у ближнего и бухать напропалую – пожалуйста, а всё остальное – так сразу пацифисты. Пришлось перевоспитывать, по ходу дела…
- Они Алекса за это фашистской мордой прозвали, но терпели и слушались. Мы с Андроном просто уматывались, глядя, как он их муштровал – по сути ребята-то были все неплохие…

- Так вот, доехали мы на электричке до Луги. Тут как раз ночь – отошли в лес, зажгли костёр, а с утра решили на трассу выходить. Но какие там оказались комары! В Сибири не был, не знаю, какие там, но таких я и представить себе не мог. Жрали они нас живьём и через всю одежду сразу. Лежать , сидеть или стоять было совершенно невозможно. Можно было лишь плясать что-то вроде рок-н-ролла, и то лишь в дыму костра. И так без передышки до рассвета…

- Одна питерская герла шлёпнулась в ночи от изнеможения наземь, накидали на неё лишних шмоток, чтобы не съели её комары совсем; она вроде прикимарила чуток, а утром выяснилось, что весь фейс ей муравьи погрызли, морда распухла до неузнаваемости – кошмар! Сам не помню, как дождался рассвета, очнулся только, когда брели уже по асфальту, а над нами кружились ещё последние стайки комаров. Девица эта, покусанная, со своим приятелем просто уснули на ходу, взявшись за руки, и ушли прямо к кювет. Потом, всё-таки, расселись по машинам, и всё пошло своим чередом…

- К вечеру ближе смешная история получилась. Я, с Гюльчитай своей, поймал дальнобойщиков до самой Риги, едем, жизни радуемся. Видим – на обочине Андрон, Татьяна, которую комары покусали, приятель её, и ещё кто-то из наших. Ну, мы ручкой всем: догоняйте. Ещё проехали – Василий с Карениной голосуют; мы им тоже приветик. Водила наш ещё удивился, сколько ещё ваших вдоль дороги стоять будет. Много, отвечаем, “мы - на каждом километре”…

- Да, а мы стоим, значит, с Карениной недалеко от поворота на Тарту, в Эстонию. Машин никаких, а какие появляются, туда и поворачивают. А нам-то прямо надо, как назло, в Латвию. Тут ещё Алекс пропылил на грузовике, рожу скорчил. Уже вечерело, я стал о ночлеге, где-нибудь тут, задумываться, сарайчик присмотрел в сторонке, типа сеновала. Вдруг, смотрю, мчит “рафик”, и вроде перед поворотом не притормаживает. Я решил крутого дать – вышел на середину шоссе и руки растопырил. “Рафик” ближе подъехал, гляжу, а у него под лобовым стеклом надпись – “милиция”. Меня, понятно, как ветром сдуло: вот, думаю, нарвался. А он, тормозя, проезжает вперёд и задним ходом к нам. Мы, конечно, готовимся к неприятностям – а как иначе? Тут дверь боковая открывается, а оттуда рожа Андрона, и рукой машет: садитесь, вы тоже арестованы. Там, вижу, и ещё наши сидят. Садимся тоже, а сам секу, что рожа у Андрона уж слишком довольная для ареста. Трогаемся. Я к нему подсел, спрашиваю, что за дела такие? Он и раскололся, что просто перегоняет мужик милицейскую машину в Ригу, всё ОК, волноваться нечего. А парень и впрямь проффи – как втопил на милицейском движке сотни полторы в час, аж дух захватило, по прибалтийским-то виражам. Через полчаса видим впереди грузовик, на котором Алекс мимо нас проехал. Решили подшутить, конечно. Окна с правого борта пооткрывали, повысовывались всей шайкой, и на обгоне давай руками махать. Водитель ещё и посигналил. Алекс с Гюльчитай в ответ тоже сначала замахали, а потом, вдруг, вниз попрятались – надпись на нашей машине прочли. Ещё засветло домчались мы до Риги, высадил нас добрый милиционер прямо напротив цирка, где стрелка была забита. Там кто-то из своих уже был, постепенно остальные подтягивались, а Алекс с подругой появились только к ночи, причём страшно матерясь на подобные шуточки…

- Да ладно, мы не сразу, но врубились, что физиономии у вас такие сияющие, хотя сначала, конечно стреманулись. В Риге тоже прикол – пока собрались все, темно уже, нас четырнадцать рыл, решили в парадняке ночевать. Отъехали от центра, нашли подходящий дом с чёрным ходом и деревянными полами…
- Вот только больше двух человек на площадке не умещалось, поэтому разбрелись кто выше, кто ниже, а я, не помню уже с кем, оказался на самом верху, на последнем этаже. Так и задрыхли, но утром рано прямо на меня вышла латышская бабка-уборщица. Сначала испугалась, забормотала что-то по-своему, а потом довольно вежливо попросила подниматься. Ща, говорю, бабуля, встаём, не волнуйся. А сам свесился вниз и кричу: “Подъём!” Когда в ответ по семи (!) этажам началось шевеление, бабка от неожиданности чуть в своё ведро не села: отовсюду повысунулись заспанные волосатые рожи, да все вежливые такие – встаём, бабушка, поднимаемся уже…

- В Риге зависли мы дней на несколько. С жильём сначала были проблемы – тусовка местная подевалась куда-то, старички тоже поразъехались, решили было на взморье отъезжать, в дюнах костры жечь…

- Вот-вот, приехали куда-то в район Юрмалы к вечеру, разобрали заборчик какой-то на дрова, бухнули, вроде хорошо всё, весело даже стало, купание учинили, в салочки по воде игрались, девки постирушку устроили. А заполночь началось: в дюнах комары, а на пляже колотун, ветерок, ясное дело, не крымский. Под утро только уснули посреди пляжа, в ложбинке, сжавшись в рядок и напялив на себя всё. Проснулись, когда солнце припекло, картинка -–обхохочешься: полон пляж курортников, загорают все, яблоку негде упасть, а посередине наша компания укутанная дрыхнет, и как ограждение – тёток наших бельишко на пляжных грибках сушится…

- Потом, правда, день на третий, когда уезжать было собрались, подвалил к нам в центре персонаж – волосатый, босой, и флейта из торбы торчит. Разговорились, Василий даже общих знакомых вычислил; и пригласил он к себе на дачу пожить, как раз в ту самую Юрмалу. Ничего дачка, уютная даже, только к тому времени на Юрмалу и на море даже смотреть было тошно. Да и в Риге самой делать тоже было нечего, так что решили ехать дальше, в Вильнюс…

- Ещё в Риге забота была: В первый же день я так отравился латышской бормотухой, что от блёва лопнул у меня сосудик в глазу. Глаз покраснел весь, рожа стала подозрительная, народ шарахался – а жили-то на аске. Пришлось покупать в галантерее смешные такие очки потемнее; так Андрон каждый вечер умудрялся усесться именно на них, так что заморочка получалась ежедневной и радости рижской действительности не прибавляла…

- В Прибалтике главное было границу переехать: народы они нелюдимые и между собой почти не ездят, разве что общественный транспорт или туристы из России. Поэтому в районе границ вечно зависалово получалось, если на попутках добираться. Из этих соображений, вписались мы, всей кучей, зайцами, разумеется, в дизель до Шауляя, что на литовской уже стороне, но только границу переехали, как высадили нас контролёры на самом лесном полустанке, к тому же на ночь глядя…
- Пришлось опять у костра комаров кормить, да ещё дождь пошёл. Утром, правда, прямо на опушке нашли микроавтобус. Водила, видимо от неожиданности, согласился до Вильнюса подбросить, и о деньгах даже не заикнулся…

- В Вильнюсе почти всё время шёл дождь. Прямо наводнение какое-то. Пришлось постоянно бухать и прятаться в подворотнях. Запомнился только жирный мент, который перебирался верхом по забору через огромную лужу, а папку свою в зубах держал. И больше ни одной положительной эмоции. Спьяну решили ехать через Белоруссию греться на юга…

- К тому же Алекс окончательно наехал на наших непутёвых пионеров, или же пионеры окончательно утомились и обнаглели. Пришлось часть отправить к маменькам. Остальные залезли в какой-то поезд и оказались почему-то в Витебске. Там компания окончательно растерялась, в строю остались всё те же Андрон с Карениной, Алекс, разумеется, с Гюльчитай, я, и та самая, покусанная питерская Татьяна. Теперь, обсудив дальнейшие планы, решили на некоторое время разделиться. Я надумал завернуть в Москву и, наконец, забрать из дома столь необходимый в путешествии паспорт. Татьяне, в паре со мною, захотелось осмотреть загадочную Первопрестольную, в которой никогда не бывала. У Андрона с Карениной тоже какие-то дела оказались дома…

- В итоге, назначили мы стрелку в Харькове у Главпочтамта, в каждый чётный час и разъехались. Мы с Гюльчитай, не торопясь (а по этим провинциям быстро и не получилось бы), покатились на перекладных через Брянск и Курск по полупустым дорогам местного значения, минуя кучу мелких, никому не известных городков…

- Мы же, наоборот, добравшись до Смоленска, выскочили на Минскую трассу и мигом оказались, оседлав КАМАЗы, в Москве. Готовясь к наплыву олимпийских туристов, власти вдоль всей дороги понаставили ретрансляторов, поэтому в приёмниках грузовиков оказалось куча музыки, ехать было весело. Приехав в Москву к вечеру, договорились встретиться утром на Пушке и, не мешкая, ехать дальше. Дома я обнаружил повестку от участкового, и тем более решил не задерживаться. Андрон явился на стрелку с ластами и атласом автомобильных дорог. Каренина запаслась купальниками для себя и Татьяны. Решили попить пивка и отправляться, но попутно повстречалось столько друзей, и столько оказалось разговоров, и так неожиданно мы нажрались, как свиньи, что очнулся я поздно вечером, совершенно один, без сумки, в электричке, едущей в Тулу. В кармане обнаружились паспорт и четыре копейки денег. В Туле, с жесточайшего похмелья, попил я кваса за три копейки и, с оставшейся копеечкой, побрёл в сторону шоссе. До Харькова ехал два дня, не жрамши, и с ночёвкой в кустах. Приехал поздно вечером, вконец офигевший, и сразу на почтамт. Побродил по пустым залам, а только вышел на улицу – навстречу Алекс с Гюльчитай, да сами еле тёпленькие, и с батлом, и с пакетом еды. Вот радость-то!..

- Мы уже полдня лазали по Харькову вокруг этого почтамта. Денег насобирали кучу, отъелись, отдохнули, а тут как раз Василий и нарисовался, правда, почему-то один…

- Уселись мы с скверике, в сторонке, я душу отвожу, обжираюсь, значит, про Москву рассказываю, они мне про свои странствия. Вдруг, из темноты, подгребает к нам хлопчик хиппового вида. Говорит, в Москву собрался, ищет единомышленников. Мы давай отговаривать его – стрёмно там, все к олимпиаде, пропади она пропадом, готовятся. Он обломался, конечно, а потом вдруг пригласил всех нас в гости к себе, в Полтаву. Даже сбегал на вокзал и билеты всем купил. Попировали ещё, а в поезде, понятно, позасыпали, после всех дорог, как убитые…

- Расталкивает нас проводник: Полтава, говорит, вываливайтесь. А орла этого, гостеприимного, и след простыл. Мы побродили в недоумении день по городу, да обратно в Харьков на попутках и вернулись…
И давай гулять по Харькову. Хороший город, доброжелательный. К вечеру накеросинились так, что Гюльчитай подевалась куда-то, а мы с Алексом пришли в себя только утром, далеко от города, на симферопольской трассе…
Я ещё смутно помню, что голосовали мы, но уже вдвоём, прямо в центре города, у какого-то метро и требовали, чтобы нас в Крым везли, ежели по пути, конечно. И ведь нашёлся же чудак, отвёз за город, на трассу, и даже, помню, показал, в какой стороне Крым находится…

- Ночью пытались костёр развести в лесополосе, ободрались о колючки и так попадали. Утром отряхнулись, попили пива в каком-то селе и дальше поехали, уже вдвоём. Симферопольская трасса хорошая, поэтому ночевали аж в Джанкое на вокзале, а это уже Крым…

- В середине следующего дня прибыли в Симфи, где решили особенно не задерживаться, очень к морю хотелось; поэтому купили билеты на троллейбус до ближайшей Алушты, и отбыли…

- А там сразу приключение. Денег у нас после троллейбуса оставалось рубля полтора, как раз на бутылку бормотухи и сырок. Планировалось слопать всё это на пляже, осмотреться, и потом уже думать, куда дальше деваться. Идём, значит, к набережной мимо разных кафешек, вдруг из одной вслед нам крики: стойте, подождите, дескать, и топот. Мы обернулись, Алекс набычился сразу, ждём. Подбегают двое, по виду местные, откуда, - спрашивают. Москвичи, отвечаем, а в чём дело, собственно говоря? А вы, говорят, такого Дана знаете? Как не знать, отвечаем, а что? А то, говорят, что он у нас в палатке на берегу живёт, а сами мы тусовщики из Симферополя, пойдём в кафешку, мы там со своим вождём Ришелье сидим, пьянствуем…

- Хорошо они нас тогда угостили, и наша бутылочка тоже пригодилась. Когда на берег пошли, решили Дану сюрприз сделать. Мы с Василием спрячемся, недоходя до лагеря, а ребята придут к Дану и скажут: привет тебе от таких-то, а когда тот спросит, где мы, скажут: а вон там, в кустах сидят! Так и вышло. Только мы по сигаретке закурили, видим – летит Дан кубарем, рад досмерти…

- И понеслась жизнь курортная. Лихие симферопольцы знали там всех, да и мы в долгу не оставались. Каждый день и сыты, и пьяны, и нос в табаке. И море тёплое, и погода отличная. Так где-то неделя пронеслась. В конце концов надоели мы алуштинской милиции, да и погранцам наше стойбище глаза намозолило, пора было ехать дальше…

- Опять-таки спьяну уселись в “Комету” и уплыли с Даном и какой-то хохлушкой в Судак. Там ещё погудели три дня, ночевали в крепости, а потом Данек надумал зачем-то в Алушту вернуться, а мы вдвоём поплыли дальше, в Феодосию…

- Вот там-то всё и началось. В первом же баре, на набережной, наткнулись мы на таких компанейских крымчан, что к ночи, уже никакие, попёрлись с ними на выпускной бал в местную школу, где зачем-то ввязались в драку. Пришлось уносить ноги, а попадали мы в городском парке на лавочках, к тому же Алекс умудрился нагадить в этом же парке перед чьим-то памятником, прямо под фонарём…

- В результате, проснулись мы в вытрезвителе. Вызывают нас утром к начальнику, спрашивают, почему без вещей и денег здесь болтаемся. Мы что-то наплели про потерявшуюся экскурсию, про бедных студентов, что вот-вот подвезут наши пожитки, и тогда заплатим сполна, только отпустите. Хорошо, говорят, пусть один идёт, своих ищет, а второй, вместе с паспортами, здесь подождёт. Если через час тридцати рублей не будет, поедем на пятнадцать суток, штраф отрабатывать…

- Вот, думаем, приехали. Что ж, говорю, Алекс, иди, погуляй часок напоследок, а я уж тут посижу, и так сил никаких, после вчерашнего. Он и побёг куда-то, а меня в камеру заперли. Сижу, мысли самые мрачные. Через полчаса где-то, открывает мильтон дверь и говорит: иди к начальнику, ваши приехали. Какие, нафиг, думаю, наши? То ли я спятил, то ли менты – не пойму. Иду в полной непонятке. У начальника, смотрю, Алекс стоит и парочка какая-то незнакомая. Главный лекцию прочёл всем о вреде злоупотребления, эти, незнакомые, заплатили сколько надо; и отпускают нас на волю, даже бутылку портвейна вернули. Вот, думаю, чудеса! Когда вышли на улицу, парочка эта попрощалась с нами, пожелали не попадаться больше, а я к Алексу – объясни, как это?…

- Я вылетел из заведения в недоумении, что делать? А эти прямо на меня: ты, говорят, из Москвы, мы тебя знаем, ты у нас ещё в Алуште деньги одалживал. Тогда спасайте, говорю. Они меня и пивом напоили, чтобы успокоился, пока Василий в кутузке сидел. Приедем в Москву – этот долг вернуть надо сразу…

- Сели мы на пляже, зажбанили трофейный батёл, стали думать, что делать дальше. После вытрезвителя тяга к приключениям как-то поиссякла, захотелось покоя и стабильности. Тут я вспомнил, что у меня в керченском музее полно друзей-археологов. Алекса долго уговаривать не пришлось. Мы бегом помчались на трассу, и, где на попутках, где на поезде, до Керчи добрались и, не поверите, только к музею подошли, так и увидели, как вы машину загружаете. Как только тебя, Олег, увидел, сразу понял – теперь всё будет в порядке, а уж как Ян из-за машины объявился, я чуть не заплакал, честное слово…

- Мужики! Василий не даст соврать, как я счастлив нашему знакомству! И этой, так удачно начавшейся экспедиции! И этому чудесному месту на проливе, и этой прекрасной звёздной ночи, и шуму прибоя! Давайте же выпьем за всё хорошее, за всё, что нас ждёт впереди, за Советскую Археологию! Олег, начальник дорогой, налей ещё спирту...

- Ян, очнись, пока мы слушали этих двух гиббонов, они начисто сожрали все наши припасы!…
Олег, они ещё выпили и весь наш спирт…

КитаеАфганоИндейская сказка

1

Дух храма “Полной Луны” едва успел скрыться в кроне ближайшего дерева, когда артиллерийский залп батареи революционного командира Чжана вдребезги разнёс украшенную драконами резную надстройку, а когда из-за дыма и пыли показалось заваленное обломками дерева и черепицы каменное основание храма, революционная батарея командира Чжана уже спешила вслед победоносно наступающей 4-ой армии Мао Цзе Дуна.

Жила-была обычная московская семья: папа, мама, сын их Андрюша, бабушка и дедушка. Семья как семья, да только дедушка в той советской семье был китаец. Давно покинул он свою родину, и дети, и внуки его родились и жили в Москве, но с родимой стороной связи не порвал совсем – регулярно навещал в Китае многочисленную родню, посещал аккуратно все партийные и народные торжества в посольстве, и, конечно же, свято хранил в душе пламенную любовь к Вождю и Учителю своего народа, Великому Кормчему – Мао Дзе Дуну, с которым он имел великую честь сражаться плечом к плечу на фронтах революционно-освободительной войны, в те далёкие сороковые. В почётном углу московской квартиры стояла бамбуковая этажерка с гипсовым бюстом Вождя и полным собранием его мудрых сочинений. Андрюша был его любимым внуком, и, сколько помнил себя, столько вся жизнь его была связана с дедовской опёкой. Волшебные китайские сказки, рассказы о революционных подвигах, праздники весны и международной солидарности, сплелись в сознании маленького Андрюши в один загадочный и яркий, на фоне серой московской действительности, мир, олицетворением которого был любимый его дед. Из Китая дед всегда привозил диковинные подарки, которых не было ни у кого из сверстников: то соломенную панаму, то красивую открытку с видом народной стройки, то затейливую трещотку, расписанную яркими узорами. Поэтому, когда в середине шестидесятых, дед в очередной раз отправился на родину, дошкольник Андрюша ночи напролёт мечтал, уткнувшись в подушку, что же на сей раз привезёт дед, чем поразит он в детском саду друзей – он ведь уже наобещал, что скоро увидят они такое…

Дух храма “Полной Луны” совсем было приуныл, коротая год за годом в опостылевшем дереве. Он подумывал уже воплотиться навеки в укоризненно стоящий над долиной одинокий утёс, когда молодой хунвейбин неожиданно порадовал его, украсив, с помощью своей подруги, пыльное основание родного храма красивой пятиконечной звездой. “Ты слышала, что говорили на собрании ячейки, - спросил он, выводя острый луч звезды, у своей верной спутницы, - этот проклятый ревизионист Чжан опять набрался наглости появиться у нас! Председатель прав – всех выродков, породнившихся с врагом №1 – СССР, необходимо немедленно казнить революционной казнью”. “Такие как Чжан, - гордо ответила подруга хунвейбина, - позорное пятно на революционном стяге нашей великой родины. С предателями и ревизионистами, как учит нас Великий Мао, разговор должен быть не дольше звука выстрела. К врагам Коммунистического Китая преступник Чжан уже не вернётся!” “Вернётся, ещё как вернётся”, - коварно прошелестел листвой старого дерева дух храма “Полной Луны”.

Избитого до полусмерти деда совершенно случайно спасло от верной гибели посольство СССР в Пекине, и, идя на ещё большее обострение советско-китайских отношений, сумело доставить в Москву. Оказавшись дома, дед, к ужасу всех, без посторонней помощи подошёл к заветной этажерке и, широко размахнувшись, расколотил об пол бюст Великого Кормчего, а затем опрокинул на пол и растоптал всё Собрание его Великих Сочинений. После этого дед сам дошёл до своей кушетки, лёг, отвернулся лицом к стене и умер. Андрюша, видевший всё это, ни на похоронах, ни на поминках, ни позже, вспоминая смерть деда, не плакал, но решил для себя навеки: когда он вырастит большим, обязательно отомстит за деда всем китайцам сразу. Обязательно отомстит!

2

Дух храма “Полной Луны” терпеливо ждал, пропитываясь застойной затхлостью московского чердака, только иногда с надеждой поглядывая в сторону краснозвёздных башен Кремля.

Андрей подрастал, опасаясь только одного: как бы война с Китаем, о которой только и говорили из года в год, не началась, пока он не дорос до армии – ведь ему просто необходимо попасть на неё! Но война не начиналась, и у Андрея оказалось достаточно времени, чтобы, готовя себя к битвам, усиленно заниматься спортом, а затем и прыжками с парашютом. В военкомате нарадоваться не могли на такого допризывника, а когда наконец настало время, с радостью отправили накачанного и тренированного Андрея служить в десант. К тому времени Андрей, конечно, уже не так рвался громить предков-китайцев, да и международная обстановка к концу семидесятых изменилась, с Китаем худо-бедно помирились, и с прочими странами, даже с Америкой, особых напрягов не было, поэтому служил Андрей с лёгким сердцем. Оно у него даже не ёкнуло, когда однажды вечером его, и ещё других, таких же как он черноволосых и смуглых от природы, внезапно погрузили после построения в грузовики и спешно повезли из расположения части в неизвестном направлении.

Дух храма “Полной Луны” встрепенулся, внимательно посмотрел в сторону Кремля, и со вздохом: “Пора!” взметнулся под небеса, а затем стремительно исчез в юго-восточных облаках.

Даже при посадке в транспортные самолёты, полностью экипированные и вооружённые до зубов, Андрей со товарищи были уверены, что это очередные учебные проделки Генштаба. Во время ночного полёта привычно кимарили, готовясь к физическим нагрузкам и всяким заморочкам на выносливость. Только перед самой посадкой объявили, что предстоит самая что ни на есть боевая операция, хотя и теперь умолчали, где и почему. В ночной аэродромной суете тоже не сразу можно было разобраться, что происходит, однако ясно было, что вокруг стреляют, небо озарялось сполохами зарев, вдали слышалась нешуточная канонада. Под утро только, по оцеплению аэродрома, в котором оказался Андрей, пронеслась весть: это Кабул, столица Афганистана. Так началась война. На протяжении года Андрею пришлось принимать участие в разных переделках, повидать достаточно крови, смертей, несправедливости. Многое, дотоле немыслимое, стало обыденным, порой даже раздражающе скучным. Тем более, активные действия быстро закончились, и жизнь вошла в обычные, так сказать, оккупационные рамки – патрулирование, редкие диверсии душманов, карательные акции в кишлаках. На второй год часть, где служил Андрей, перевели в маленький городок, где было совсем спокойно, наступила некая даже расслабуха, солдатушки стали подумывать, как бы прибарахлиться к дембелю кой-каким капиталистическим товаром, баловались хашем, наметились флирты с местными активистками. Всё, конечно, в пределах допустимого – война, как-никак.

Как-то утром, открытый патрульный “козёл” выехал в город на обычную “прогулку”. Андрей, и ещё трое солдат сидели Герой-афганец в экспедиции Азовского Музеяпопарно, лицами друг к другу в кузове джипа, зажав АКМы между колен. Офицер сидел впереди, рядом с водителем. Начиналась жара, армейские панамы, просолившись, сжимали виски, подмышками потекли ручейки пота. “Козлик” привычно трясся по каменистым безлюдным улочкам городка, обрамлённым белесыми стенами дувалов без окон и дверей, лишь с редкими низенькими всегда закрытыми калиточками. Проехали рынок, безлюдный в это время, развернулись у комендатуры афганской армии – потные усачи в хаки приветливо помахали из распахнутых окон, и вновь углубились в пустынный лабиринт слепых и глухих переулков. Андрей хотел посмотреть на часы: как там насчёт возвращения в часть, как что-то небольшое, вроде птицы, вылетело из-за ближайшего дувала и с лязгом брякнулось в кузов, прямо между кирзачами Андрея и сидящего напротив солдата. Оба одновременно посмотрели под ноги. “Граната, блин”…- успел подумать Андрей.

Дух храма “Полной Луны”, с комфортом расположившийся в маковке минарета, блаженно улыбнулся на эхо взрыва, потянулся, и с первым ветерком заструился обратно на север.

Очнулся Андрей спустя много времени в кабульском госпитале. Там ему сообщили, что остальных из той машины уложило наповал, а он отделался просто чудом. Взрывной волной его выбросило далеко в сторону и шмякнуло башкой об угол стены. Единственный осколок достался ему – застрял в вене левой руки, и, пока подоспели наши, пока разобрались, что к чему, Андрей едва не переставился от потери крови; в госпитале же, после того как заштопали руку, долго боролись с последствиями тяжёлой контузии. В Кабуле, а затем в Москве пришлось полгода заново учиться ходить и говорить. В конце концов, движения восстановились полностью, а с лёгким заиканием и геройской медалью Андрей был комиссован. Война закончилась. Незадолго до этого Андрей выяснил случайно, что граната, которая разнесла в клочья автомобиль и ребят, была именно китайского производства.

3

Дух храма “Полной Луны”, изучив обстановку, вселился в украшенный звездой шпиль одного из высотных зданий в центре Москвы – отсюда всё хорошо было видно, и дули многие ветры сразу.

Отдышавшись и оглядевшись, Андрей решил не устраиваться на хорошую работу и не пошёл учиться в хороший ВУЗ, как советовали родители, а быстро отрастив хайр, ушёл в неспешные странствования по дорогам и тропкам, проложенным к тому времени хипповой Системой. Чёрные как смоль длинные волосы, лёгкая раскосость худощавого лица и природная поджарость, делали похожим его скорее не на потомка жителей Поднебесной, а на натурального североамериканского индейца племени Сиу. Его так и прозвали в Системе – Дакота, к тому же о всём, связанном с Китаем он предпочёл просто забыть, и, если и рассказывал что, то только близким друзьям и по великой пьяни. При этом начинал ещё и жутко заикаться. Сначала он давал выход не до конца растраченной десантной энергии в археологических экспедициях, его хорошо знали в хипповых отрядах Краснодарского, Таманского, Керченского, Ростовского и Азовского музеев. Дакота считался ценным работником и отличным экспедиционным товарищем. Его дружбой дорожили мужики, и многие тётки кидались ему на шею, но Дакоте, как истинному индейцу, всё это было, в конечном счёте, побарабану; и поэтому, порой совершенно необъяснимо, он вдруг подхватывался, швырял в котомку нехитрый свой скарб, и покидал насиженные, казалось бы, места, зачастую с совершенно случайными попутчиками. В процессе подобных странствий, он успел даже жениться ненадолго в Ростове-на-Дону, но и оттуда убрёл куда-то, кажется, так и не увидев собственного сына. Это продолжалось лет несколько, и тут началась перестройка, возникли официальные хипповые хороводы во многих долах и весях, валом повалила наркота. Дакота закружился в ритуальных плясках, зашаманил в одному ему известных вигвамах, стал почти неуловим и неузнаваем. То маковый дурман уносил его в южные степи, то бледные призраки ЛСД завораживали его в питерских комуналках. Пыль многих дорог пропитала его котомку, и неизвестно, какая из них привела Дакоту летом 88-го к той скале в окрестностях Феодосии. Пёстрая, достаточно стрёмная компашка сопровождала его на сей раз. Шли, кажется, за бухлом в какое-то село за горой, и не нашлось никого, достаточно настойчивого в той компашке, чтобы уговорить Дакоту не срезать угол прямо по скале над морем. Посмотрев ему вслед, удолбанная компашка спокойно побрела кружным путём, напевая что-то про “город золотой”…

Дух храма “Полной Луны”, восхищённо шумя в такт прибою, покружился над качающимся среди прибрежных скал телом, захлопал в ладоши крыльями чаек, и унёсся далеко на восток, где под мудрым руководством нового Вождя и Учителя Дэн Сяо Пина местные комсомольцы как раз заканчивали восстанавливать гнутую черепичную кровлю и украшенную драконами резную надстройку древнего храма “Полной Луны”.
Олег, они ещё выпили и весь наш спирт…

Последняя Гастроль

Мужик.

Лето 82-го выдалось жарким, суетливым и бестолковым. Приключилось у меня уже и рождение дочери в Ростове-на-Дону, и шальная гульба в археологическом заповеднике “Танаис”, и автостопные похождения по югам, закончившиеся продажей заветного финского Евангелия случайной бабке-богомолке где-то в хохляндии, и пребывание в ментуре потом где-то там же, и тупая тусня на “Пушке” среди рьяных спартаковцев, фашиков и панков. Близилась уже осень.

Мы сидели в электричке, готовой отправиться до Калинина, злорадно поглядывали в окошко, где с соседнего пути отъезжал скорый поезд до Питера, в который нас не взяли злые проводники, и обмывали портвешком предстоящее путешествие. Мы – это похожий на нетрезвого волосатого Депардье Гора, симпатяга-художник Боб, и я.
Смотрите, - сказал вдруг Боб, показывая на перрон, - во, даёт!

По перрону, вдогонку уходящему поезду, мчался бородатый очкарик инженерского вида и рыдал, размазывая слёзы платком по фейсу. Поезд набрал ход, а несчастный, продолжая всхлипывать, остановился прямо напротив нашего окна. Добрый Гора, не раздумывая, высунулся в форточку и, размахивая начатым батлом, заорал: “Мужик! Не плачь, иди лучше к нам – утешим!” Мужик, протерев очки и увидев батёл, резво забежал в вагон, отхлебнул из горлышка, отдышался и горестно поведал, что вот, блин, любимая уехала, а он вот, блин, остался…
Не печалься, мужик, - успокаивал его Гора, – поехали с нами, увидишь опять свою герлу в Питере, никуда она, на фиг, не денется.
Как в Питере? – оживился мужик, - это же электричка, если я не ошибаюсь.
Правильно, дорогой, электричка. И к тому же до Калинина. А там ждёт нас такая же до Бологого. А дальше либо ещё что подвернётся, либо на шоссейку выйдем и на попутках-то и доберёмся куда надо, поехали, а?

Глаза мужика загорелись.
Ух, прямо вот так? Своим ходом, значит. Прямо до Ленинграда, через пол-России? Вот это мысль! Поехали! Правда, ребята, - он озабочено похлопал себя по карманам, - у меня с собой всего рублей 80…
Едем, мужик, едем, - Гора стиснул его в объятиях и воткнул в пасть батёл, сам подмигивая нам, - обязательно едем!

Электричка при этих словах хлопнула дверьми и сдвинулась с места.

Ночью мы уже брали водку где-то в Калинине и давились ею без закуски и стакана, а на следующий день, выспавшись в очередной электричке, прибыли, как и планировалось, в Бологое.

Попив пива и выяснив, что раньше вечера электричек до Вишеры нет, отправились на трассу, где разделились на пары: Гора с мужиком, которого тот не отпускал от себя ни на шаг, первыми поймали дальнобойщика и отбыли, оставив нам с Бобом чуток денег для бодрости духа, а мы уж не торопясь, на перекладных, с остановками у продмагов в различных селениях, отправились следом.

В Питере мы оказались совсем глубокой ночью и, понятное дело, на стрелку у “Казани” не пошли, а болтались почти до утра по городу, потом приводили себя в порядок батлом сухача, купленного у таксиста, свесив ноги с парапета над Невой и любуясь, как сводят вдалеке мосты. Сухач совершенно не помог, нас , вдобавок, здорово просквозило предутренним ветерком, стало ещё хуже; мы припёрлись к Казанскому Собору неопохмелённые, невыспавшиеся, голодные и злые. Пригревшее солнышко сморило нас, и мы задрыхли на виду у всех на скамейке у фонтана, мечтая, проснувшись, попить пивка и встретить кого-либо своих.

Проснулся я от громкого хохота. На краю скамейки сидел Гора с сумой, из которой торчали горлышки батлов и плохо завёрнутая в бумагу надкусанная колбаса. Рядом корчился от хохота Боб.
Проснулся? – Гора погладил сумку, - пойдём во дворик завтракать, я там всё расскажу, а то вон, Бобу сразу аж плохо стало.

Во дворике Гора долго и обстоятельно открывал батёл и кромсал хлеб с колбасой, а Боб всё прыскал и держался за голову. Наконец, выпили по стакану, и я не выдержал:
Ну ладно томить-то! Как добрались, где мужик?
Добрались отлично, - Гора сделал печальное лицо, - а мужик в спецприёмнике и, боюсь, надолго.
?!
Пока мы с ним до Питера доехали, мужик совсем себя почувствовал крутым, понимаешь? А когда на “Казань” пришли, вас ждать, как договаривались, у него, то ли от любви несчастной, то ли от приключений, совсем крышу снесло; и начал он батёл давить прямо там, вечером, когда ментов вокруг тьма, да ещё и орать всякую хипятину типа “мейк лав нот во” во всю глотку; нас, конечно, свинтили тут же. Он ещё и без паспорта оказался, не взял с собой. Я целый час ментов убалтывал – к любимой, говорил, человек приехал, жизнь, говорил, решается, с кем, говорил, не бывает. В итоге, выписали нам менты совершенно липовые бумажки о штрафе, чтобы уплатили когда-нибудь по месту жительства, простили, можно сказать, можно было уже уходить восвояси. А мужик, вдруг, ни с того, ни с сего, обозвал их козлами погаными, а бумажку ту взял и съел. Менты, понятно, озверели – мне пинок под зад, а его в спецприёмник, для выяснения личности. И, сколько я не старался потом, даже слушать не стали. Вот такая история.
Нет, вы врубитесь только, - Боб опять скрючился в конвульсиях, - жил себе мужик, интель интелем, пошёл подругу проводить на вокзал после работы, а теперь, в его этот самый НИИ приходит телега, что, дескать, ваш образцово-показательный сотрудник сидит почему-то в Питере, как злостный хиппи, в кутузке за циничное хулиганство и бродяжничество. Экий поворот судьбы! Интересно, у самого-то сейчас в башке что, а?
Да, нехорошо как-то получилось, - взгрустнул Гора и налил ещё по стакану, - мужик-то ведь и впрямь ничего, даже жалко…

Мент.

В “Сайгоне” нас сразу предупредили – бойтесь маленького мента. В остальном всё, вроде, в порядке, в городе спокойно, народ весь на месте, с гопниками даже можно, в конце концов, договориться, а этот низкорослый сержантик – просто зверь. Хватает за любую провинность, тащит в околоток и карает на всю, как говорится, катушку; а уж если иногородний, то совсем замучит. Сколько народу загубил – ужас! Перепугались мы, конечно, для порядку, но ведь и я тоже без паспорта путешествовал – забыл дома, ещё в Москве, а возвращаться как-то не в кайф было. До сих пор всё сходило с рук, решили, что и теперь сойдёт – где наша не пропадала. Дней несколько так и было, благо, пока не повидали многочисленных наших питерских знакомых, в “Сайгоне” мы появлялись довольно редко, разве что встретиться конкретно с кем, или вправду кофейку попить. Но если уж завёлся где злой мент, так, рано или поздно, обязательно объявится живьём и, понятное дело, в самый неподходящий момент. В этот раз явились мы в “Сайгон” после посиделок с очередным олдовым соратником такие тёпленькие, что кроме как сидеть ничком на подоконнике ничего уже не могли. Вот тут-то он и появился, и немедленно нас повязал. Привёл в отделение, там выяснилось, что я без документов, а сами мы из Москвы и вдупелину пьяные. Полный джентельменский набор – “радость мента”. Боба с Горой оставили в дежурке разбираться, а меня без слов в аквариум, что ничем хорошим, конечно, не пахло. Ребятки, видя, что меня надо всерьёз выручать, мигом пришли в себя, сходу согласились на все штрафы сразу, и давай убалтывать дежурного по поводу моей персоны, которая, в свою очередь, так же абсолютно протрезвевшая, сидела за решёткой с самым невинным видом и с любопытством прислушивалась к решению своей судьбы. Плели такое, что мне даже интересно стало. Оказывается, мы все чрезвычайно талантливые и в определённых кругах достаточно известные, особенно я, художники, но, в силу вольности нашей профессии, слишком, порой, вольные. Правда, вольности, подобно сегодняшней, приключаются с нами столь редко (на самом деле, мы очень тихие, непривычные к вину, домашние ребята), что товарищам ленинградским милиционерам чрезвычайно повезло наблюдать таких достойных людей в подобной ситуации, причём, нам всем, особенно мне, нестерпимо стыдно, что мы отрываем таких занятых стражей порядка от действительно важных дел и отвлекаем на такую, по сути, безделицу, как наше появление в этом славном городе.
Хотите, я прямо сейчас любого из вас и нарисую, - ляпнул Боб напоследок.
Вот его и нарисуй, - кивнул примлевший от телеги дежурный на маленького злобного сержантика.

Боб, вооружившись тут же предоставленными карандашом и бумагой, довольно бесцеремонно придвинул мента к стенке, причём тот сразу же встал по стойке “смирно” и прекратил дышать, отошёл на центр дежурки, прищурился, и начал творить. Гора, тем временем, продолжал что-то вещать присутствующим, но уже спокойнее, потом стрельнул у них же покурить, потом принёс сигарету и мне, потом, с позволения дежурного, выпустил меня на волю; а Боб всё это время напряжённо трудился. Глаза у окаменевшего сержанта остекленели, посинели плотно сжатые губы, побелели косточки на крепко стиснутых кулаках; дыхания слышно не было, только тихо хрюкало что-то в нагрудной рации. Пауза явно затянулась, и мы с Горой решили, что, по правилам хорошего тона, пора делать ноги, пока хозяева не передумали. Я подошёл к Бобу, заглянул ему через плечо и с ужасом обнаружил, что за всё это время боб изобразил, правда, во всех подробностях, и со всеми светотенями, лишь милицейскую фуражку с кокардой, а непосредственно к образу ещё и не приступал.
Ты что, - прошипел я, - спятил? Сваливать надо, а ты ещё…
Спокуха, не дёргайся, - ответил Боб, подрисовал к фуражке “носик, ротик, оборотик” и вручил менту, после чего мы немедленно вышли, а оказавшись на улице, рванули за ближайший угол.

Спустя какое-то время, мы сидели во дворике на другом берегу Невы и приводили себя портвейном в порядок.
Вот теперь нам в “Сайгон” точно ходу нет, - задумчиво заметил Гора, - а это создаст нам немало лишних проблем в этом городе.

Оставалось только согласиться с этим выводом, и несколько дней мы упорно обходили “Сайгон” стороной, но потом, понемногу, обнаглели и стали захаживать туда по мере надобности, как и прежде. И вот в один прекрасный момент к нашему столику подрулил он, тот, которого мы так боялись. Боб стоял к нему спиной и поэтому всё ещё улыбался, а мы с Горой уже потупили взоры и вовремя успели спрятать принесённый с собой гранёный стакан.
Привет, художники, - вдруг совершенно ласково поприветствовал нас злой сержантик и хлопнул Боба по плечу, от чего тот чуть не подавился сочником, - всё ещё, значит, отдыхаете? Ну-ну, отдыхайте, у нас город располагает, только ведите себя по-людски, договорились?

С тех пор мы, каждый раз, даже когда он кого-либо винтил, демонстративно здоровались со злым ментом за ручку, а вся питерская тусовка завистливо шипела нам вслед: “Эти москвичи, эти пьяницы московские, точно стукачи – никаких сомнений, мы сразу это почувствовали!”

Пидор.

До этого мы как-то не заморачивались насчёт постоянного места обитания в Питере – ночевали где придётся, с большей или меньшей степенью комфорта: то у старых друзей, то у новых, то на флэтах, то на дачах, а то и просто в парадняке или на скамейках. А тут вдруг Гора является на тусовку довольный собой, с ним хмырь какой-то стриженый и небритый, но прикинутый по фирме и вежливый.
Знакомьтесь, теперь у него жить будем. Флэт трёхкомнатный в центре, проблем никаких, одно условие: чтобы хозяин был сыт, пьян и нос в табаке, но это же ерунда, по-моему.

Действительно, флэт оказался вполне приличным, на первом этаже старого дома, недалеко от Пяти углов. Каждому нашлось по лежбищу, даже ещё осталось, впрочем, ненадолго. Через пару дней подобрали мы у “Сайгона” ещё двух персонажей из Москвы – Чапая и Малыша. Чапай (действительно, Чапаев по паспорту) – весёлый беспредельщик-спартаковец и не во многом от него отстающий Малыш сразу внесли свежую струю в наш философско-алкогольный мирок, дни стали бесшабашно весёлыми, а вечера на флэту шумными и продолжительными. Ожил даже наш хозяин, который до этого никак себя не проявлял, сказавшись разочаровавшимся во всём авангардистом, хотя никаких признаков этого занятия в дому его не наблюдалось. Как скоро выяснилось, сделал он это зря. На третий или четвёртый день Чапай отозвал меня в сторону и мрачно сообщил:
Сваливать надо. Имею веские подозрения считать, что наш квартировладелец – пидор.

Проверять чапаевские “веские подозрения” конечно не стали, а просто собрались и ушли оттуда, еле уговорив Чапая не гасить под занавес подозреваемого. После этого Чапай с Малышом куда-то делись, а мы вдруг решили, что Питер уже надоел и побрели на Варшавский вокзал с намерением уехать в Таллин. Билетов, как всегда, не оказалось, проводники что-то плели про ревизоров, но в последний момент удалось уговорить машинистов запустить нас в заднюю кабину электровоза по цене плацкарта и клятвенным обещанием ничего там не трогать, а в самый последний момент алчные машинисты впихнули туда же и трёх хиппиц откуда-то из Сибири. Пришлось утрамбовываться вшестером в помещении, расчитанном на двух железнодорожников, зато стало весело. Конечно же нашёлся портвешок, и всю ночь напролёт неотразимый Боб развлекал барышень телегами типа, что “некисло было бы выбраться через окошко наружу, и, как в ковбойских фильмах, зависнув над шпалами, держа друг дружку за ноги, отвинтить соответствующие штуковины, и отцепить, нахрен, весь этот болтающийся перед глазами состав вместе с вредными проводниками, мерзкими ревизорами, и прочей шушарой”.

И всем, конечно, было очень весело представить, как взору встречающей эстонской публики в Таллине на рассвете предстанет прибывающий одинокий электровоз, нагруженный лишь нашей живописной компанией.

Дочки – папочки.

Проснувшись в одном гостеприимном эстонском доме, я с трудом начал приводить в порядок свои мысли и имущество. То, что Гора вчера укатил с какой-то герлой стопом в Москву, и что мы обмывали его отъезд – я помнил. Что начали 25-градусной “Агнесс” на Вышгороде, в крепости, а продолжили 40-градусным “Габриэлем” в Гайд-парке, я вспомнил тоже. Но вот куда подевался Боб, и когда отвалился нос у моей старенькой правой кроссовки, я себе и представить не мог. Зато в карманах нашлось неожиданное количество рублей, а в сумке непочатая бутылка водки. Значит, всё не так уж и плохо.

Выйдя из дома, прогулявшись немного по вылизанному пригороду и попив пива в местной пивнушке, стоящей среди высоченных сосен, я покатился на трамвае к Старому городу, кокетливо пряча правую ногу под сидение от недоумённых взглядов по-утреннему серьёзных эстонцев. В центральном универмаге, выбрав самые красивые кеды, я попросил тамошних блондинок не заворачивать покупку, а переобувшись тут же, картинно опустил то, во что я был обут, на глазах обалдевших кассирш, в корзину для чеков, и удалился.

По пути к “Лай Пиик”, кофейне, где обитала тусовка, я встретил одиноко бредущего туда же по скользкой брусчатке Боба, несказанно обрадовал его содержимым сумки, и мы отправились на любимую скамейку под крепостной стеной, с видом на костёл с двумя огромными крестами на шпилях.
Как ты думаешь, а где я-то сегодня провёл ночь? – поправив здоровье загадочно начал Боб.
Надеюсь, не в вытрезвителе?
Хуже. У дочки министра культуры Эстонской ССР. Откуда она взялась, и что я ей наговорил – не знаю, но мы очутились у неё дома, папочка как раз в отъезде по делам, а дочке скучно. Всю ночь я хлебал коньяк из министерского бара, слушал всякий музон – пластинок у неё куча, о каких и не мечтал, и пудрил ей мозги об искусстве. Под утро ей наверное надоело меня выслушивать, и она говорит так серьёзно: “А сейцас я постафлю тепе назстоязсие музские эстонские песни”. И такое тут началось вытьё! Я подозреваю, что у них в таких случаях полагается, по обычаю, жениться без промедления, только я, сразу сказавшись приболевшим, уснул; хотя она, кажется, даже и не обиделась, уж очень добрая. Хочешь, можем зайти к ней на работу, кофейку попить…

От визита к дочке министра мы, допив батёл, конечно отказались, а отдохнув от пережитого, пошли бродить по Старому городу. Нужно было срочно поправить финансовое положение, перекусить и отдохнуть.

В Таллине финансами для подобной нам публики заведовали чаще всего туристы из России же; поскольку Таллин всегда считался дорогим городом, это люди, как правило, состоятельные, для которых выручить ближних вроде нас – сущии пустяк. В отличии от мучительного питерского соскребания на вермут с пирожком, таллинский аск был куда масштабнее, он вполне обеспечивал нам и пребывание в элегантных тусовочных кофейнях, и неплохие напитки, и достойную еду в псевдосредневековых экзотических харчевнях.

Недалеко от театра “Эстония”, навстречу нам как раз шествовали соответствующе важный папа с дочкой лет семнадцати. Боб энергично подрулил к ним и убедительно поведал замысловатую историю насчёт каких-то потерявшихся армейских друзей, чужой страны, глупого положения, и, для пущей достоверности, предъявил свой московский паспорт. Но на сей раз шустрая бобовская телега вдруг крепко увязла в глубокой папиной совчине. Это оказался не стареющий плейбой, как нам показалось, а матёрый номенклатурщик с повадками просвещённого гебиста. Целую вечность он изучал паспорт, задавал каверзные вопросы, произнёс нравоучительную проповедь о большей осмотрительности в поступках серьёзных советских молодых людей, а дочка всё это время откровенно строила нам глазки. Получив, в итоге, желаемое, мы почувствовали себя такими утомлёнными негодяями, что немедленно решили выпить очень вкусного аперитива “Агнесс”, а уж потом думать о еде и отдыхе.

К магазину в Старом городе, где пребывал вожделенный напиток, мы пробирались в обход, обойдя крепость с тылу, дабы не попасться на глаза бдительному папику. Уже заняв очередь у прилавка, громко обсуждая проблему – “одну брать “Агнесс” или лучше сразу пару”, кто-то из нас случайно заметил, что спина непосредственно перед нашими носами – это спина стоящего рядом с собственной дочкой того самого папаши. Вылетев кубарем из магазина и забежав в стрессовом состоянии на самую макушку таллинской крепости, мы долго сидели там молча, подозрительно оглядывая все подступы к цитадели – не преследует ли нас и тут злобный совок со своею наследницей.

Телеги.
Это ещё не самое глупое положение, Боб, поверь мне. Раз, оказался я здесь с Басей, старой аскадёршей, так она в Москве всё таллинскую телегу гоняла, причём, вполне успешно, даже дома вечером иногда с эстонским акцентом умудрялась разговаривать. Так вот, врубись, тут, на Ратушной площади, волоку на себе датую уже Басю, а она, прямо посреди площади, наезжает на какого-то эстонца и заявляет ему с честнейшими глазами: “Извиняте позалюста, ми приехали из Таллина”… Эстонец глаза выпучил, ничего не поймёт, а Бася врубилась, наконец, тоже замолкла, и глаза выпучила. Так и стояли, а глупее всех я – меж ними.
Знаешь, порой кажется, что чем дурней телега, тем скорее прокатывает. Помнишь Рэда? Так он, однажды нажравшись на “Пушке” в хлам, нашёл где-то ржавый топор, и доказывал прохожим, что он палач из владимирской тюрьмы, и что у него некие злодеи спёрли чехол от топора, а без него не положено, по инструкции, приводить приговоры в исполнение, чтобы не шокировать напоследок заключённых, которые его, посему, ждут не дождутся. Находились же, что давали ему денег - кто ради хохмы, кто с перепугу, а кто и сдуру. Кстати, насчёт эстонского акцента – мне пришлось как-то целые сутки из себя прибалта корчить: прогнал одним молодцам в Москве же телегу, а они такими гостеприимными оказались, что затащили домой, поили-кормили, да вспоминали, кто где блевал в Чухонии.
Ну, уж если Эстонию вспомнили, - я обвёл взором окрестности крепости, - самая забавная история приключилась со мною в 80-м, в Алуште. Там тогда целая команда зависла, зарабатывали, кто как мог. Кто пел на набережной под гитару, кто бутылки пустые собирал, а я встал у телеграфа и сшибал бабки на телеграмму в Таллин, якобы родне, чтобы денег, якобы, выслали. Так вот, попадались порой и такие, которым не лень было со мною на почту зайти и телеграмму эту на полном серьёзе оплатить. Я тогда, из вредности конечно, раскатывал послание рублей эдак на пять, причём писал латинскими буквами всякую тарабарщину, начиная, правда, теми немногими эстонскими словами, что я знал – “пожалуйста, пришлите мне”..., а дальше набор букв на весь бланк. Короче, пока я не догадался договориться с телеграфистками об отмене телеграмм и получении денег обратно после ухода благодетелей, отправил я с десяток депеш, причём по одному и тому же адресу, от балды, но вполне достоверному. Вот и подумалось мне, каково было проживающим там эстонцам получать все эти послания из далёкой и неведомой Алушты, в которых явный соотечественник, видимо случайно сбрендивший прямо там, о чём-то мучительно просит, а о чём – ну никак не понять. Может зайдём, успокоим народ, это недалеко тут…

Пастырь добрый.

Андрес, в прошлом один из лидеров таллинских хиппи, постоянно поражавший всех своими духовными метаниями, встретив нас на улице, сразу объявил:
Давно гляжу за вами – вы очень грубо себя ведёте, как сказано в одной русской книге, “ваши рыжие кудри скоро примелькаются”…
Андрес, дорогой, так ведь с тоски всё это, уже месяц тут как белки в колесе крутимся, сил уже никаких нет – сплошной замкнутый круг – губит нас ваше безпроблемное изобилие. Каждое утро, после пива, разумеется, такие благие мысли в голове: вечером, дескать, на вокзал – и домой, хватит уже; а к вечеру какой там вокзал – сам видел, самая гульба начинается, и так каждый день, а силы тают и чердак течёт – добром, чуем, это никак не кончится. Мы тут, в кофейне, как-то на пресвитера бабтистского наехали: помоги, ты же умный, а он говорит приходите к нам, подумаем всей общиной, может быть на поруки возьмём, только бросьте пить сначала. А в этом-то вся и суть! Ежели мы возьмём, к примеру, завяжем прямо сейчас и не сдохнем с похмела к утру, то, скажи нам, кто нас будет кормить и лелеять, пока руки хотя бы трястись перестали – как ты вот это себе представляешь, а?
Ну, это называется, наехали. Ещё русские, тоже мне, я должен бухать вас учить, да как вам обратно домой ехать? Отлично! Но, если сами не можете сообразить, вон, на Вышгороде церковь русская, там отец Владимир есть, идите к нему, не пожалеете.
Думаешь попу быстрее, чем пресвитеру что-нибудь в голову придёт? Ладно, спасибо и на том, Андрес, один хрен, больше делать-то нечего, а дохнуть тут у вас, под забором с пирожным во рту и батлом “Габриэля” – западло, домой хочется, хотя бы за тем же самым.

К о. Владимиру мы с Бобом явились на следующий день, относительно трезвые, подошли к почтенному старцу, якобы на исповедь, путанно изложили суть дела. Тот, не долго думая, вручил нам свой адрес, чтобы заглянули к вечеру, “да не пьяней, чем сейчас!” Целый день мы томились, с помощью пива, и ломали голову, что же нам посоветуют, таким умным, на этот раз, но исправно, в назначенный час, оказались по указанному адресу. Отец Владимир вышел к нам в джинсах и куртке, помолодев, несмотря на седину, лет на тридцать, и сходу предложил пройтись по парку напротив дома. Мы смиренно шли за ним, ожидая нравоучений. И дождались, но каких! В парке о. Владимир очень жёстко, безо всякой жалости, отчитал нас… за неумение пить!
Нюни распустили, - гремел он, - мужики, называется! Вам бы только пробку нюхать, да мороженным баловаться! Я в вашем возрасте, под настроение, о дозах, и о том, что потом будет, не рассуждал. А вы раскисли как тряпки – водки испугались! Стыдитесь, вам ещё пить да пить, вся жизнь впереди, дел столько не сделано, а они – жаловаться. Идите прочь, и никогда, запомните, никогда ни к кому не обращайтесь с подобным, обещаете? Вот и хорошо, удачи вам!

Мы шли обратно, просто рассвирепевшие от такого нахальства. Поп, называется! Люди к нему, понимаешь, потянулись, а он… В глубочайшем возмущении выжрали мы заныканный батёл, но всё не могли успокоиться. Пошли в кабак, взяли ещё, но и это не помогло – злые и несчастные, протопали мы через город на вокзал, так наехали на проводника, что тот не смог нас не впустить в вагон, и уехали обратно в Питер.

Роллинг Стоунз.

Заряда бодрости, полученного в Таллине, с лихвой хватило и на всю нашу питерскую тусню. Портвейн лился рекой, аск стоял кромешный, постоянно пухли карманы и морды. Мы запросто позволяли себе, кроме всего прочего, покупать всякую еду огромными пакетами и кормить сайгоновских пацифистов, которые, давясь халявными бутербродами, продолжали шипеть нам вслед, подозревая неладное: “Ну, прям, бессовестные какие-то, ну, прям, как… как из Роллинг Стоунз”. Почему-то эта глупость к нам прилипла – нас, и тех, кто плотно повис на нашем хвосте, так и прозвали – тусовка “Стоунз”. Потом, какой-то дурак придумал по недомыслию, что мы все носим в карманах булыжники (видимо, орудие пролетариата – Питер, всё-таки!) и лупим ими гопников по головам. Нас это страшно веселило, особенно Боба, который, когда его просили очередные болваны поделиться опытом насчёт камней, гонял такие телеги, что народ поумней просто кис от восторга.

Однажды, вот такой весёлой компанией, мы сидели в скверике недалеко от “Эльфа”, когда к нам подбрёл персонаж с физиономией злодея и поинтересовался, правда довольно по свойски, кто мы, и что. Получив исчерпывающий ответ, и даже нащупав некоторых общих питерских знакомых, он вдруг обратился ко мне:
А ты, вот, из старой Системы, может помнишь такого – Колпака?
Ёлки-палки! Это ж мой друг детства, выросли, можно сказать вместе. Ещё в снежки играли когда-то на бульварах, потом и на тусовке вместе оказались. Только нет его уже. Убили его в 80-ом, на окраине Москвы, говорят, урла какая-то с него хотела его диковинную лисью шапку снять, а он против оказался, так что нет Колпака теперь…
Надо же, - пригорюнился персонаж, - как бывает! Мы с ним ещё в начале 70-х знались по некоторым стрёмным делам. Он мне тогда всё про Систему мозги полоскал, всё правду искать мечтал, при наших-то занятиях… Раз уж не встретимся больше, можно и рассказать – церквушки мы грабили по провинциям. Катались на мотоциклах по медвежьим углам, да не просто так, а по точной наводке – командиры наши где-то за лесом с рацией, а мы с “воки-токи” забирались внутрь и точно знали: такая-то икона с краю, в таком-то ряду… Надёжный напарник был Колпак, приятно вспомнить.

За подобными разговорами выяснилось, что у него пустует комната в коммуналке, прямо рядом с “Сайгоном”. Мы сочли это за несомненную удачу и всей гурьбой шумно отпраздновали новоселье.

…Из-за плотно задвинутых штор было непонятно, который час, когда я внезапно проснулся от громогласного: “Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!” В ужасе подпрыгнул я на кушетке – война!!! В полумраке увидел в другом углу Боба, который тоже в оцепенении таращился на почему-то включившуюся радиотрансляцию. Чуть позже выяснилось, что это даже и не белая горячка, а всего лишь радиопьеса, но гнетущее чувство осталось на целый день. К вечеру созрело решение – пора домой, Бобу - в Москву, срочно устраиваться на работу, так как ещё до отъезда его вызывали уже в ментуру по этому поводу, а мне – в Ростов-на-Дону, к любимой жене и дочери, да ещё в Азовский музей, где я до того работал в отделе археологии. Пока собирались, пока прятали под половичок ключ от флэта, пришла гениальная идея - ехать сразу в Ростов, а потом вписать Боба в музей художником, хватит ему, в самом деле, ментов рисовать. Настроение опять поднялось, и мы, попрощавшись в “Сайгоне” с тусовкой, направились к вокзалу. По пути решили аскнуть на дорогу и разошлись по разным сторонам Невского, чтобы увидеться уже на вокзале, у билетных касс.

Я пришёл первым, удачно приобрёл билеты на ближайший поезд и ждал Боба до самого отправления, после чего, решив, что Боб забухал с кем-нибудь в последний момент и рассердившись, сдал второй билет, сел в поезд и уехал.

Только спустя много времени я узнал, что Боба свинтили за аск прямо у метро, в двух шагах от вокзала, а в процессе разбирательства выяснилось, что московский участковый подал на него в розыск за тунеядку, и Боб поехал из Питера не в Азов, а на два года. Примечательно, что вернулся он оттуда практически одновременно со смертью Горы от инфаркта.

Завершение.

Мы бежали с женой через абсолютно вымерший Азов от вокзала к музею. Звуки наших шагов гулко разносились по пустым улицам, дворам и скверам. Только испуганные кошки шмыгали по кустам, казалось, даже птицы перестали петь. Тишина была такой густой, что на бегу приходилось её чуть не раздвигать руками. Посреди главной площади, среди замерших автомобилей, стоял такой же окаменевший милиционер в парадной форме и только свирепо провожал нас круглыми глазами. В этот-то момент, всё как загудело! Пароходы в порту, поезда на вокзале, заводы и автомобили – всё слилось воедино в этом жутком вое. Недолго думая, к ним присоединились и собаки во дворах, за окнами домов заорали дети…

Влетев в музей на волне этого ужаса, мы промчались сквозь вымерший же вестибюль, и ворвались в актовый зал в тот самый момент, когда гроб с телом Генерального Секретаря КПСС и Председателя Верховного Совета СССР, Леонида Ильича Брежнева, шумно уронили в яму под кремлёвской стеной.

Все сотрудники музея стояли перед телевизором, замерев в минуте молчания. Бородатые археологи, тётки из отдела природы, профактив и парторганизация во главе с директором, дружно обернулись на наше появление и скорбно покачали головами. Ну вот, - подумалось мне, - что-то и на самом деле взяло, да и закончилось.

Мой крест

1.

Ветер. Жаркий и сухой степной ветер проносился над Доном, шелестя прибрежными камышами, покачивая кроны старых ив и тормоша несколько стареньких палаток, притулившихся между ними. Экспедиция бездействовала. Жадный председатель местного совхоза зажал технику, и поэтому азовские археологи уже который день откровенно бездельничали – валялись на прибрежном песке, слушая транзистор, иногда рыбачили, но тогда приходилось кому-то брести в недалёкую станицу Елизаветинскую за пивом. Стояла жара.

Мы появились на берегу где-то после обеда, застав, однако картину, когда некий ухарь, рассевшись среди рыбьей шелухи лениво поил пивом малюсенького ещё котёнка. Больше никого не наблюдалось, было совсем тихо.
Бабешко, это ты? – закричала вдруг жена и кинулась к кошачьему собутыльнику, - Василий, это же Бабешко!
А где остальные? – спросил я после первых объятий, - нам в музее сказали, что вы тут филоните, но такого уныния, честно говоря, не ожидал. Совсем упадок, да?
Брось, это у тебя после Москвы ещё суета не выветрилась, - Бабешко ласково нас разглядывал, не веря до конца в наше появление, - Хотя, конечно, скучновато – работы-то нема. Зато место какое, братцы, лучше места отдохнуть не придумаешь! Пользуйтесь моментом, расслабляйтесь. Белинский скоро прибудет, он всё пытается председателя тормошить, значит придёт скоро – как тот его пошлёт опять…

Когда Белинский со Змеем, ругая начальство, показались из кустов, мы с Мариной уже успели обосноваться в одной из пустующих палаток, я расставлял в тенёчке привезённые из Азова напитки, а Марина, заставив Бабешку немедленно вырыть яму, сгребла туда весь мусор, придав лагерю невиданную доселе ухоженность. Когда взаимные приветствия улеглись, сели за трапезу.
Что в Москве? – выпив стакан, поинтересовался Белинский, - мы всё радио слушаем, да не поймём что-то ничего. Тут-то пока всё по-прежнему, разве что с бухлом стало неожиданно проще – вон, за горкой магазин, так забит портвейном, причём можно и с восьми…
В Москве, братцы, Андропов. Новый Хозяин, твёрдая рука. Решил порядок наводить. Быдло пора, дескать, в стойло загонять, разнежились при дедушке Лёне. Оно, может, и верно, да ведь у нас как? Вот-вот, как обычно. Короче – додумались лишь до облав на улицах, в кино и банях. Кто там днём попался, тот и паразит. Бардак – хуже прежнего, зато шуму-то! Контора, менты, опера, дружина – все носятся как угорелые, народ психует, по углам шмыгает. Работать, понятно, никто от этого больше или лучше не стал, зато все при деле теперь: и власти, и быдло. Водка, правда, подешевела.

Хорошо водить даже такие стрёмные разговоры, когда вокруг только тихий берег, заросший кустами да ивами, и большая река, другой берег которой в коротких южных сумерках и не разглядишь совсем. Хорошо, когда за горкой действительно есть магазин, забитый портвейном, и если даже он уже закрыт, то продавщица-Маша живёт на краю хутора, и необходимый ассортимент есть у неё и дома. Хорошо, что утром не надо вставать рано, ввиду отсутствия фронта работ, а похмелье запросто можно вылечить купанием в бодрящей утренней водице, рыбалкой и, разумеется, походом в Елизаветовскую за пивом.

Обычно трудно проследить, как и с чего начинаются события, изменяющие потом весь ход жизни. То есть само событие, проанализировав с высоты времён весь ход вещей, вычислить, конечно, можно, но с чего началось оно само, с какой фразы, движения или просто взгляда, обычно очень трудно. Можно, разумеется, возразить, что вся уже содеянная судьба является единым жизненным путём, а поэтому искать какие-то углы, за которые, наоборот, не повернул в своё время, занятие пустое, но всё же, мне кажется, если взять какой либо один аспект собственного бытия, и проследить его в логической ретроспективе, обязательно упрёшься в один-единственный миг, до которого всё шло как шло, а после него уже всё оказалось подчинено, как потом, совсем потом выяснится, одной, до этого немыслимой сверхзадаче. И, как правило, этим оказывается какая-то дурацкая чепуха, так же трудно привязываемая к конечному результату, как некий момент соития к выросшему потом с тебя ростом чаду.

Так и тогда, поднявшись поздно, ближе к полудню после ночных посиделок, и приведя себя в порядок уже к обеду, все опять разлеглись в тени у воды, меланхолично подумывая, не побеспокоить ли опять ставшую родной тётю-Машу, как вдруг Бабешко, встал на ноги, потянулся и изрёк:
Всё. Встаём и идём за пивом.

Реакция лежащих поражала своей философичностью:
Зачем?
Объясняю. Собираем все имеющиеся в экспедиции ёмкости и идём все вместе в Елизаветовку напрямую через степь. В степи ветер, хорошо. В Елизаветовке пьём пиво от пуза, остальное наливаем с собой. Возвращаемся, рыбачим, потом весь вечер пьём только пиво. Портвейн мне надоел.

Ёмкостей в экспедиции оказалось много. Начиная с двухведёрных бидонов и пары огромных термосов, заканчивая армейскими фляжками и банальными бутылками из-под портвейна – всю эту посуду немногочисленный отряд навесил на себя и тронулся в путь. Погромыхивая вышли в степь, где действительно дул приятный ветерок, располагающий к передвижению с разговорами, и пошли среди бескрайних просторов к виднеющейся на горизонте колокольне елизаветинского Храма.
Так что, диктатура на носу? – Бабешко вновь затронул разрабатываемую с вечера тему: - Как тогда жить-то будем?
А тебе-то что за беда, - Белинский перекинул бидон за плечо, - ты землю как рыл, так рыть и будешь. А в верхах разобраться малешко давно не мешало, да и шушару всякую тоже не грех погонять. Бардак-то уже давно всем надоел.
А вот хипам как? Так дело пойдёт, всех к делу пристроют, особенно не пошляешься по Совку туда-сюда просто так.
Ну, ты уж не утрируй, пожалуйста, - откликнулся я, - хипам-то как раз особо и не привыкать к подобным напастям. Это вам сие в новинку, а я как вспомню середину семидесятых, так дрожь по телу. Самое-то смешное, что системщики, каких помню, все работали ничуть не меньше и не хуже других, но за то только, что не похожи на прочих, гоняли нас как сидоровых коз – эти андроповские облавы, братцы, просто игрушки по сравнению с тем. Пролетариату, по крайней мере, дурки-то уж точно не грозят, а что может с ними сравниться! Так что теперь меня одно хотя бы утешает: теперь мы все в одном положении.
И ты ещё радуешься!
Ладно тебе, радоваться по-настоящему мы все давно уже разучились. А раз так, можно и пофилосовствовать. Хиппи что нужно? Чтобы окружающий его мир был спокоен и благодушен. Когда обыватель нервничает, он всегда виноватого неподалёку ищет, на себя не похожего. Раз у нас негров нет, или индейцев каких-нибудь, значит хотя бы на хиппи всё можно валить. Водка дорожает – хиппи, паразиты, всю выдули. Сосиски пропали – то же самое. Что в семидесятых и было. Диссидентов рекламировать властям стрёмно, те и в самом деле могут какую-нибудь “правду” ляпнуть во всеуслышание. А наш брат, он безответный, так что пришлось научиться терпению. Получается, нам прямой резон, чтобы обыватель был сыт и добр. Тогда, значит, придётся подняться до “государственного мышления” и решить, что благополучие обывателя и бардак в стране - несовместимы. Чтобы, значит, совок “своё” получал сполна, за ним и присмотр должен быть соответствующий. А мы, пока всё не утрясётся, уж потерпим чуток, мы привычные. Мы ж не борцы за “права человека” какие-нибудь. Тем более, что “правда” у нас настолько “своя”, что её ни то что задушить, а и понять-то кроме нас никто не сможет. Так что viva Андропов, кузнец нашего светлого будущего!
Ну, ты дал! – насупился Бабешко, - Так и “хайль Гитлер!” не за горой…
А ты, как историк, вспомни, как это всегда получалось, - усмехнулся Белинский, - кстати о птичках, археологи при Гитлере, как раз, жили весьма припеваючи!
Смотрите, кто это там, на горизонте, - заскучавшая от наших телег Марина показала куда-то вдаль, - странные какие-то персонажи, вон там.

Все остановились, напряжённо вглядываясь в степную даль, где, почти навстречу нам, шли две крохотные фигуры, цветасто выделяясь на фоне зелени елизаветовских окраин. Что-то, то ли в походке, то ли в силуэте, то ли в цветовой гамме их было неожиданно для этих мест родным и знакомым. Скоро стало ясно – свободно развевающийся на ветру хайр, и чуть скособоченные от висящих на плече джинсовых торб фигуры не оставляли сомнений – совершенно конкретные “дети-цветы” шли по донской степи почти параллельным курсом куда-то, совершенно не обращая на нас никакого внимания.
Эй, пипл, - не выдержал просвещённый Бабешко, - куда вы!

Загадочная парочка так же спокойно поменяла курс и стала приближаться. Пропылённые, попиленные и загорелые, они излучали такое свободное умиротворение, что шайка наша невольно залюбовалась ими; всё происходящее композицией своей напоминало вариант знаменитой картины Иванова из Третьяковки.
Игорь, Вика, – представились они, - а вы археологи? Мы тоже работали в экспедиции, только на том берегу. Мы и не знали, что тут тоже кто-то есть.
А чё бродите тогда неприкаянными? – Бабешечка взял на себя роль Миклухи-Маклая, - пиво пить будете?
Надо же, - ребятки разглядели нас с Мариной, - и тут свои. А далеко до пива-то, а то мы уже с утра бредём, устали. Но если впишите к себе, то, конечно, мы с вами, у нас, кстати, тоже фляга есть.

По дороге и познакомились. Оказались они тоже из Москвы, конечно, нашлось много общих знакомых, даже было странно, что в столице наши пути не пересеклись. А цель их похода предельно ясно изложил непосредственный Игорь:
Да тут у них вся картошка маком заросла!

Они прожили у нас где-то с неделю. Игорёк оказался страстным рыбаком, чем страшно порадовал Бабешку, а Виктория с удовольствием помогала Марине вести лагерное хозяйство. Ребята оказались компанейскими, весёлыми и отличными собеседниками по вечерам, но торчали они, периодически, как шпалы. А торчёк алкану, как говаривал мудрый Красноштан, как ни крути, но товарищ некудышний. Правда, почуяв малейшую смену настроений, ребятки тактично собрали манатки и откланялись, оставив о себе впечатление самое положительное. Разумеется, обменялись координатами и обещаниями в Москве обязательно состыковаться.
Да, Вась, ты прав, - Бабешко поглаживал раздувшегося от рыбных объедков до шарообразного состояния котёнка, - до таких Андропову ввек не дотянуться, разве уж совсем от отчаяния, а ему, как ты рассказывал, есть чем пока заняться. А главное, прибыли-то с них совкам всё равно никакой. Хотя, судя по мозолям, Игорёк тот в экспедиции своей не филонил, не то что мы, Андропова на нас нет…

2.

Однажды, уже зимой, Вика позвонила нам и огорошила:
Наконец можем и вас в гости к себе позвать.

Действительно, новость. Всю осень ребятки слонялись по флэтам, перебиваясь случайным гостеприимством, зачастую у кого попало. Чьи-то родители, то ли его, то ли её, и слышать не захотели об их союзе – вот пришлось им мыкаться, не питая особой надежды на какое-либо решение этого вопроса. Зависали они и у нас, когда наше многочисленное потомство разбегалось по бабушкам, но, по причине уже ранее указанной, долго быть вместе не получалось. Ребята внезапно исчезали, потом выяснялось опять, что у них всё по-прежнему, как говаривал Игорь, “без лишних приключений”. И вот, оказывается, проблема решилась каким-то образом.
Нам флэт дали. На Маяке.

Не успели мы с Мариной перевести дух от такого, как Вика разъяснила всё:
Мы с Игорем дворники теперь. Нам в аварийном доме шикарные апартаменты выдали, только вот обустроились, приходите, полюбуетесь.

Захватив, разумеется, что-то приличествующее новоселью, мы быстро добрались до Маяка и нашли соответствующий адрес. Жилище, действительно, было шикарным. Большущая квадратная комната, два огромных окна которой выходили к тихий переулок, была обставлена с великолепным вкусом и простотой. Сплетённый из веников абажур загадочно освещал принесённую с окрестных чердаков мебель – потемневший от времени комод, вместительный, заполнивший весь угол шкаф, массивный, зовущий к себе стол и заботливо реставрированное из небытия глубокое кресло, погрузиться в которое, правда, я опасливо отказался. Самодельное, просторное и надёжное ложе, застеленное лоскутным пледом, внушало уверенность в семейном счастье. Пара виртуозно состроченных настенных аппликаций в виде индейских гобеленов и масса различных фенечек из керамики и из чего-то ещё наполняли интерьер нонконформистским уютом. Хозяин, весьма собою довольный, восседал посреди всего этого на высоченном табурете в новёхоньких джинсах и держал в руках столь же незапиленный портативный “Panasonic”.
Родители побывали в гостях уже. Сменили-таки гнев на милость. Вот, мои мне штанишки презентовали, двор мести, а Викины – нам на музычку разщедрились. Теперь заживём припеваючи, правда, Вика?

Вика, тем временем, хлопотала вместе с Мариной на кухне, такой же уютной и удобной. Скоро оттуда вкуснейше запахло, а мы с Игорем стали откупоривать пиво. К вечеру в этот столь гостеприимный дом, к тому же так удачно расположенный, стали собираться гости: пришли три смешные, с ног до головы обфеньканые герлицы, позже завалился некий Шаман с кучей классных кассет, но был готовый совсем, и поэтому сумрачно сидел только в кресле, а потом там же и уснул. В комнате было дымно и весело. Уходить совсем не хотелось.
Нам ещё телефон обещали подключить, - Виктория, сияя вся, сидела во главе стола в окружении подружек, - провод-то остался со старых времён, подключить надо только. Вот тогда совсем будет хорошо.

… Мы с женой ехали на метро домой поздней ночью, чрезвычайно довольные проведённым вечером, а ещё больше довольные друзьями своими.
Бэбика теперь им надо срочно, - сказала жена, - тогда совсем всё хорошо будет. Без бэбика затусуются, и всё у них лопнет, а жалко будет теперь.

Как хорошо бывает, когда благие пожелания сбываются! Мало того, что хорошие дела сами по себе привносят радость в эту далеко не всегда радужную действительность, так ещё чувствуешь некую причастность происходящему добру, от этого и сам ещё более утверждаешься в истинности своих намерений по отношению к окружающему нас миру.

Достаточно долгий период времени мы, как говорила Вика, “дружили домами” – то они наведывались к нам на окраину, и тогда целыми вечерами гоняли телеги о буйной тусовочной жизни “центров”, в эпицентре которой они проживали; то мы, устав от размеренности спального района, выползали с женой на Стрит и уж непременно заворачивали на огонёк к друзьям, где всегда был вкусный чай, хорошая музыка, самые неожиданные встречи за большущим и крепким столом. По утрам ребята дружно махали мётлами в переулках, зачастую вместе с засидевшейся у них тусовкой, начальство было ими довольно, и даже обещало какие-то новые блага. В свободное от работы и тусовок время они придумали себе забавное фенечное рукоделие, и, между делом, пагубное их пристрастие каким-то образом отошло на “другой план”, из напитков Игорь настаивал лишь на пиве. Был момент, когда “поумневшая” молодёжь даже очень обстоятельно разъясняла нам, как надо жить дальше.

Но как бы было здорово, если бы всё зависело только от наших благих пожеланий! Вот если бы мир вокруг катился бы себе ровнёхонько, позволяя, опираясь на опыт и разум, предвидеть надвигающиеся виражи и вписываться в них не “ловя обочину”. Но мир оказывается на редкость изменчивым, к тому же всегда в самые неподходящие моменты. Причём то, что можно было бы, скрепя сердце, простить слепой, жестокой разрушительной стихии, почти никогда просто не поддаётся разуму, если совершается “стихией разумной” – людьми. Только с высоты времён можно проследить определённую логику происходящего, да и ту, с которой соглашаться не хочется никогда.

Наступила “перестройка”. Наряду с прочими загадочными тогда процессами, стали вдруг модны хиппи и грянул “сухой закон”. К этому времени и Вика забеременела. Причём почти синхронно с Мариной, и поэтому они, не особо отвлекаясь на происходящее вокруг, нашли себе новый повод для общения, позволив нам с Игорьком покрутиться самостоятельно в стремительно заворачивающихся водоворотах выползающей из “андеграунда” тусовки. Сейшена, хеппенинги, митинги и вернисажи неудержимо манили нас новизной, размахом и непредсказуемостью. Непредсказуемость была во всём тогда, даже банальнейшие тусовочные посиделки где-нибудь в “Деревяшке” или “Туристе” приобретали размах революционный, стычки с “неперестроившимися” ментами придавали статус героев даже вмиг охипевшей шпане, голова кружилась у всех. Вот тут-то Игорь и исчез куда-то. Потом на какое-то время запропастилась и Вика, до Марины дошли слухи, что она у родителей. В квартире на “Маяке” дверь никто не открывал, на звонки не отзывался.

Уже будучи “на сносях”, смешная и пузатая, совсем как и моя жена, Вика оказалась у нас дома. Я обнаружил их, гоняющих чаи, придя с работы, и по хмурому лицу Марины сразу понял, что дело не ладно.
Что грустите, красавицы? Куда пропали так надолго, где Игорь?
Игорёк “крутого дал”, - Вика криво улыбалась, - заторчал он совсем. Я пыталась даже составить ему компанию, чтоб из дома не исчезал, на последних месяцах, говорят, можно, да куда там! Он, последнее время, без иглы, как без воздуха. Совсем крышак того…
А что с флэтом? – настроение у меня вмиг упало, - и сам-то Игорь где сейчас?
Флэт накрылся, ведь с работы нас попёрли. Он торчал безпросыху, а из меня какой метельщик. Чифьё терпело-терпело, я им долго мозги морочила, Игорь тоже, как протарчивался, всё обещания давал. Но, в итоге, попросили нас, невзирая на беременность и прочие заслуги, съехать. Я теперь у родителей живу.
А сам-то он где?
В тюряге. Это отдельная телега. Мои его не приняли, только в гости прибегал, когда они на работе. У своих тоже ему не жилось. Потом он и оттуда смылся с концами. Пару раз его на “Гоголях” обнаруживала, никакого совсем. Придёт в себя, опять клянётся, что завязал, потом – по новой. Так и тянулось всё это время. А не так давно он и отличился. Пришёл-таки ко мне, побыл в гостях, вроде даже ничего, потом сказал, что к родителям собрался, и ушёл. А через час милиция является с обыском. Оказывается, Игорь с собой прихватил нож кухонный, а как вышел из подъезда, первую же попавшуюся дамочку и грабанул. Его там и взяли. Теперь отдыхает на нарах.
Вот это да! Может ему надо чего передать, как он там?
Нет, знаете, я его теперь знать больше точно не хочу. Я же не гружу вас, как эти полгода он мне мозги крутил, в моей-то ситуации. Уж и так предел был близок, а теперь – всё. Даже говорить о нем не хочу больше. Тем более, у меня своих проблем хватает, я и пришла, собственно говоря, к Марине, по нашим делам, но тебе это наверное не интересно…

Оставалось согласиться, заткнуться, и принимать всё как есть. К тому же, Марина мне потом “по секрету” сообщила, что у Вики перемены ещё куда более крутые, чем я мог себе представить. Был у них с Игорем старый добрый друг, Миша Павлов, человек, как я слышал, надёжный, добрый и рассудительный. Жил он один в своей квартире на Речном Вокзале, где порой собиралась местная хиповая команда, и наши друзья в том числе. Так вот, когда с Игорем произошло это приключение, Вика пребывала в глубоком шоке – все надежды на будущее лопнули окончательно и бесповоротно. Проживание с родителями в их, и так стеснённой обстановке, в эти надежды не вписывалось никогда, а уж грядущий бэбик совсем ставил на них крест. Вот тут и появился тот самый Михаил с немедленным предложением руки и сердца, переездом под его кров, и будущим отцовством тому, кто должен родиться. Попутно он сообщил, что всегда был без ума от Виктории, поэтому о каком-либо снисхождении или самопожертвовании речи быть не может – просто он решил, что именно он ей теперь необходим, как и она ему. Как мне объяснила Марина, Викины симпатии к Михаилу моментально переросли в пламенное чувство, это, как уверяла жена, у них бывает.

3.

В наших отношениях наступила, естественным образом, пауза. Обе дамы оказались целиком поглощены процессом деторождения, заодно можно было всё обдумать, взвесить, не горячась и оценить все превратности судеб наших юных друзей. Жалко, конечно, было Игорька, но и Вику тоже жалко, притом её понять нам было несколько проще. Решили, пока есть чем заняться, подождать, как дальше дело пойдёт.

В нужное время Марина родила мальчика, а Виктория, чуть позже, девочку. Потом пришло время похвастаться друг перед другом прибавлением, и мы, как более опытные в этом вопросе, решили первыми нанести визит молодой семье, и поглядеть, пользуясь случаем, как устроилась Вика на новом месте.

Хиповые флэты все немного похожи между собой, образ жизни налагает свой отпечаток на любое жилище, а хиппи, которые никогда его, собственно говоря, и не старались замаскировать, жильё своё всегда попросту норовили приспособить “под себя”, постепенно вырабатывая свой, ни на что не похожий, “стандарт”. Но, войдя в Мишину квартиру, мы сразу поняли, кто в доме хозяин. Плетёный абажур, массивный шкаф в углу, лоскутный плед на обширном самодельном ложе: было такое впечатление, что обширное пространство старинного дома внезапно сжалось до размеров “хрущобы”, оставив в неприкосновенности содержимое. Подумалось сначала - хозяйственная Вика просто перетащила к Михаилу весь нажитый скарб, но, приглядевшись, поняли мы, что весь этот дизайн создан заново, кропотливо вплетён в новую реальность – это и давало волю гармонии всего интерьера в тесных рамках пятиэтажки. Разве что основная комната теперь принадлежала расположившемуся в самодельной же колыбельке чаду, а тусовка происходила на миниатюрной, но от этого не менее уютной кухне, соответственно для того оформленной. Сам Миша нам сразу понравился, в первую очередь своей невозмутимой приветливостью, спокойствием и страстью к рассуждением. И внешне он был хорош: высок ростом и длинён хайром. Первая неловкость быстро исчезла, а к концу вечера казалось, что так и было всегда, что так всегда и было нужно.

Близкими друзьями мы не стали, круги общения у нас были, всё-таки, разные, но виделись достаточно регулярно, мало того, что у жён всегда был повод обсудить общие проблемы, как это и полагается жёнам; так и мы с Михаилом с удовольствием зависали в долгих вечерних телегах, на которые он был большой мастак. Спустя положенное время Вика родила ещё дочку, а Михаил, не без Викиного участия, поступил в Строгановку. Тусовки в их доме стали реже, но тем удобнее стало иногда нагрянуть к ним, оставив подросших уже детей учиться самостоятельности, и, слушая как копошатся за стенкой Вика с Мариной над бэбиками, пускать с Михаилом дым в потолок и вести неспешные, потому что очень важные разговоры:
Василий, что вот ты упёрся лбом в Евангелие, будто бы кроме него ничего достойного и нет? Ты Бхагаватгиту читал?
Читал. И Бхагаватгиту, и Коран, и Тору, и даже Книгу Перемен. И ещё в школе Маркса заставляли учить, и дедушку Ленина. Я даже труды Сталина, Мао Дзе Дуна и Ким Ир Сена читал когда-то.
Ну и что же ты? Почему именно Евангелие? Я не отрицаю, это, разумеется, одна из величайших книг, но лишь одна из многих, понимаешь? За долгую историю человечества у него было огромное количество мудрых учителей, да ведь в каждом туземном племени, врубись, свой Учитель, который умеет объяснить соплеменникам, что да как, по большому счёту, вокруг происходит, по мере их надобности и разумения. Нет на земле такого папуаса, которому не было бы окончательно ясно, что и откуда взялось. Даже если вокруг никого нет совсем, любой человек сам всегда изобретёт для себя абсолютно неопровержимую теорию, которая всё ему же и растолкует. А что никак не объясняется, то, значит, Бог и есть. Вот и получается, что Бога у кого больше вокруг, у кого меньше – как кому нужно. Но Бог, настоящий Бог, понятное дело, непостижим; поэтому-то и накопилось за всю историю столько теорий, религий и философий, что люди лишь делали шажок в его сторону, чаще всего из чисто меркантильных соображений. Просто книги, отражающие все эти духовные искания, могут быть хорошей платформой для собственных размышлений, нельзя отказывать себе в удовольствии считать, что ты не дурнее прочих представителей этого рода.
Но ведь в Евангелии как раз и сказано, что непознаваемый Господь принял облик человеческий, что бы мы, наконец, понять его смогли, чтобы утешилось человечество после стольких, как ты объяснил, метаний.
Это почти в каждой подобной книге говорится, под разным соусом. Ведь чтобы в какое-либо учение уверовали, обязательно надо огорошить чем-нибудь неоспоримым, иначе останутся сомнения, а в религии этого допускать нельзя, сам понимаешь. Вот ты всё-таки можешь мне в двух словах сказать, почему для тебя Христос – Бог, а остальные нет?
Ну, во-первых, в Евангелии так прямо и сказано, что Господь Бог, Творец Неба и Земли, един, и представляет его нам Сын его, Иисус Христос, а приблизиться к нему помогает нам Дух Святой. И никаких прочих “богов” попросту нет. А относительно себя сказать могу только, что чувствую – в Евангелии написана правда.
А в прочих Великих Книгах, по-твоему, брехня?
Не знаю, Миша, честно могу сказать, не знаю. Наверное, не разобрался ещё. Всё, знаешь, некогда - то одно, то другое…
А вот и зря. Хочешь, расскажу тебе про секту “кочерыжников”?
Батюшки, это ещё кто?
Да, можно сказать, и я тоже. А суть дела вот в чём. Представь себе кочан капусты. Так вот, истина – это кочерыжка, а листья капустные, это всякие учения, теории и религии человеческие, которые от нас эту Истину закрывают. Что бы до кочерыжки добраться, надо, хочется того или нет, а все листья ободрать. Значит, в идеале, необходимо изучать всю духовную мудрость человечества, но не для того, чтобы на ней зависнуть, а для того, чтобы, поняв суть каждой теории, её отринуть. Когда всё будет изучено и отброшено за ненадобностью, останется только она, кочерыжка, то есть, Истина.
Бог тебе в помощь. Я же человек замороченный, у меня дел куча, мне пока и с Евангелием тепло на свете живётся. Как перестанет хватать чего, я к тебе за советом обязательно приду.
Тогда, раз ты такой христианин непоколебимый, я тебе подарок сделать хочу. Нам тут задание для курсовой дали, зачет я уже сдал, теперь могу тебе презентовать.

Михаил долго рылся на стеллажах среди всякой ерунды, так характерной для натур творческих, и, наконец, извлёк замечательный керамический крестик, копию, как он пояснил, креста византийского, девятого века.
Я знаю, ты протестант, тебе крест носить, вроде, и не положено, но прими как феньку – я-то и подавно не христианин, и делал его, всё-таки по заданию. Просто прикольная вещица получилась, тебе она скорее пригодится.

Крест мне понравился чрезвычайно. Массивный, почти равносторонний, с рельефным Распятием, он впечатлял своей архаичностью, но был тёплым и уютным, с ним не хотелось расставаться никогда. Михаил сразу сообразил кожаную тесёмочку и торжественно надел крест мне на шею.

Я действительно когда-то принял крещение в Эстонии, у Евангельских Христиан Баптистов, но членом общины не стал – какой из меня баптист в те-то годы! Поэтому считал себя “округлённо” протестантом, христианином сам по себе, мне было этого достаточно. Крест, действительно, мне не был положен, но, памятуя своё независимое в этом вопросе положение, я периодически носил на шее подаренные, или ещё каким способом попавшие ко мне кресты; с некоторыми у меня связаны были даже некие мистические переживания. Но, по сути, крест оставался для меня одухотворённой фенечкой, а заодно и отличительным знаком христианина вообще. Поэтому, принял я Мишин подарок с должным почтением, пообещав носить его долго и не снимая, в знак нашей дружбы.

Я успел привыкнуть к приятной тяжести креста, тем более, что короткий кожаный шнурок и не давал возможности его снимать, а завязан узел на том шнурке хитромудрым Михаилом был насмерть. Да я, по правде сказать, и не пытался этого делать. Времена стояли непонятные, мнение своё в открытую, особенно по вопросам религии и прочих непонятных народу вещей, высказывать никто не решался – можно было запросто угодить в ретрограды, враги перестройки, то бишь, в сталинисты, а значит – фашисты. Тогда было принято хвалить, умилённо закатывая глазки, всё что до того было не принято: без штанов пошёл по городу – герой, панком стал душераздирающим – передовик, наркоты обожрался – жертва тоталитаризма. Поэтому даже уцелевшие ещё на работе профорги, парторги и прочая гэбня криво расшаркивались при виде моего, действительно вызывающе подвижнического креста. Короче, собой и крестом своим был я очень доволен. Но ведь не бывает в жизни так, чтобы что-то, чего и объяснить невозможно, не взяло нас тёпленькими, да и не озадачило.
Заходи, гостем будешь, - Михаил широким жестом пригласил меня внутрь, - рассказывай, что стряслось. Вичка с бэбиками гуляет, так что садись, спокойно, и рассказывай.
Я думаю, Миш, - я нервно затянулся предложенной папиросой, - я думаю, что только ты по достоинству оценишь эту телегу. Крест твой тут такое отчебучил…
Неужто научил мантры петь?
Не знаю. После такого, я врубаюсь, в прошлые времена люди запросто мир бросали и проводили остаток дней где-нибудь в скиту, в постах и молитвах. А мы-то, дураки сиюминутные, поэтому не знаю, послушай всё с начала, и сам реши, что это.
Небось нагоняешь сам на себя, ты ж у нас впечатлительный. Впрочем, я весь внимание.
Помнишь, я говорил тебе, что приятели мои в Индию поехали оттянуться? Так вот, вернулись они с неделю назад, довольные, впечатлений набрались всяких, подарков всем навезли кучу. Кому что, а мне досталась свастика из слоновой кости, маленькая такая, на шее носить можно. Пару дней она у меня так лежала, пока цепочку не подобрал соответствующую. Потом Марина нашла где-то то, что нужно, так я сразу свастику эту на себя и напялил. В зеркало глянул – красота: крест тёмный такой, на коже, и под ним свастика желтоватая на серебре – класс! В голову сразу полезли всякие телеги об арийцах, и прочая чушь. Весь вечер ходил, собой любовался, а когда спать ложиться собрались, Марина попросила свастику эту всё-таки снять: необычная она, говорит, вид у неё какой-то кусачий. Я и снял её без лишних уговоров – непривычная фенька ещё, думаю, ночью запутается, мешать будет. Повесил в изголовье на светильник и уснул. Утром просыпаюсь как всегда в притык, на работу убегать, вскакиваю, привычным жестом хочу крест поправить, а его нет. Вот, думаю, незадача, оборвался шнурок некстати, и давай его в постели искать, под подушкой, в одеяле. Тут Марина подходит, что ищу, интересуется. Я, не прекращая ковыряться в белье, объясняю, что вот крест, дескать, делся куда-то. Причём, заметь, про свастику забыл начисто, поверь, будто и не было её. Слышу, Марина примолкла, а потом как-то неуверенно так говорит: “Да вот же он, лежит”. Я голову поднял, и обомлел: лежит крест на столике с марининой стороны и, что самое удивительное, шнурок на нём цел!
Вот это да!
Вот так вот. У меня до сих пор мурашки по коже, когда хоть на секунду представлю, как это могло произойти, мистика. Мне пришлось узел твой разрезать ножницами, чтобы надеть крест обратно, вон погляди. Так что ты думаешь по этому поводу?
А свастика куда делась?
Она-то как висела так осталась висеть. Просто, я её на себя одевать больше не рискну. Так какие мысли у тебя обо всё этом?
Думаю, Василий, что мир этот устроен кем-то куда как круче, чем можем мы себе представить, даже если и раздуемся как индюки от важности. Больше ничего пока сказать не могу.

На том и разошлись, озадаченные. Но через пару дней Миша сам пришёл ко мне, и по виду его я сразу понял, что он желает поведать мне нечто важное и поучительное.
Вижу, что не пустой появился, не томи, рассказывай.
Тебе про историю ту, с крестом, интересно продолжение узнать?
…!!!
Тогда внимай. Сам понимаешь, меня эта телега тоже зацепила за живое. Все эти дни я только и грузил ею всех, кто попадался. В конце концов, набрёл на знакомого, специалиста по китайским орнаментам, он заодно вообще теорией символов занимается, поэтому я решил, что ему это тоже будет интересно. Так он мне такое загнул, что и у меня теперь мурашки по коже бегают.
Не тяни, умоляю!
Слушай, постараюсь передать дословно. Итак, все символы, с начала времён, делятся на солярные и звёздные. Поскольку каждый символ, что бы ты из головы не накалякал, имеет свою энергетику, то в каждом из этих разделов есть своя градация, какой символ круче, какой слабее. Так вот, среди звёздных самый крутой - это иудейская шестиконечная звезда, звезда Давида; а среди солярных – свастика, катящийся крест, символ Солнца от древних ариев. Но если звезда Давида символ хоть и сильный, но уравновешенный, от него, как говорится, известно чего ожидать, то свастика, за счёт того, что она может “крутиться” в любую сторону – символ абсолютно непредсказуемый. Поэтому-то, во все времена, у всех народов, которые свастикой пользовались, от язычников славян и легендарных зороастрийцев, до современных “фашиков” было жесточайшее табу на ношение символа сего нательно. Можно на перстне, на посуде, на флаге, на фуражке или на танке, но только не нательно, что ты, как раз и нарушил. Приятель просил передать, чтобы ты благодарил всех богов, в каких веришь, что башку вместе с крестом не снесло, последствия могли быть любыми. Не по законам физики любые, а любые вообще, понял?
Наверное. Хотя что, не знаю пока. Сидит, понимаешь, внутри где-то эдакий пионер из советской школы, всё пытается мерить знакомым учебником. В вере любой ведь самолюбование страшнее всего, типа вот он я, а вот Создатель сам ко мне ухо приклонил. Такое, как раз и бывает, когда в самом нутре засело, что Бога попы придумали. А посему, когда вот так, фейсом об тебл тебя, торопеешь больше от несостыковки того, что воображал о себе, с тем, кто ты на самом деле есть.

Посидели мы ещё с Михаилом, повздыхали, почесали репы, да и разошлись восвояси, как было сказано в одном из ранних рассказов Горького “умнее, чем были до того”.

4.

В самый разгар весны, когда измученные авитаминозом, слякотью и перестройкой душа и тело находились уже на грани последнего предела, в Москве появился Белинский. Он приехал ненадолго, в командировку, в Институт Археологии, сдавать отчёт за минувший полевой сезон и получать “открытый лист” на сезон будущий. Остановился, как всегда, у нас.
Ну, давай, вводи в курс дела, какие тут ветры дуют?
Ужасные. Белинский, забери меня отсюда, на весь сезон забери. Прямо завтра, если дашь добро, увольняюсь и уматываю прямо с тобой вместе.
Погоди-погоди, как это так? Я-то был уверен, что если кому и живётся сейчас веселее всех, так это тебе. Во-первых, из Москвы новости одна другой хлеще, и ты, как я понял, в самой их середине. Да и досуг твой забит, как всякому пожелаешь – рок-лаборатория, сейшена, тусовки всякие. Во-вторых, семья, дети, что Марина скажет?
С Мариной я как-нибудь улажу. Дети подросли, полгода без меня проживут, с финансами тоже, кажется, в порядке. Слушай, я, пожалуй, и впрямь с тобой мотану отсюда.
Да я и не против, но в чём причина, на самом-то деле?
В степь хочется. На свежий воздух. Устал я от вранья, сил моих больше нет. Врут все: и в телевизоре, и в газетах, и на митингах. Эта самая “гласность” обернулась такой парашей, что не приведи Господь! И не в самом вранье дело, ко вранью, как таковому, мы с детства привыкли, сами мастаки в этом деле, а в том, что лажа теперешняя облеклась в форму той самой правды, которой так при совке не хватало всем. Ты посмотри, как ловко нынешние “вожди” жонглируют такими вещами, с которыми никто спорить не собирается. Толпа уши развесила, думает, дожила до счастья народного. Фигушки! Даже не вдаваясь в то, кто им мозги пудрит, кем, то есть, они были только что, и невооружённым глазом видно, что брешут в наглую. Надо быть окончательно отмороженным совком, чтобы всерьёз поверить, что то, к чему “прорабы перестройки” зовут, принесёт кому-нибудь много радости в жизни. Точнее, кое-кому уже приносит – жулью всех мастей. И ещё: для хиппи трудно быть националистом, но историей всё-таки я баловался на досуге, и не даёт покоя мне слишком прямая национальная аналогия заводил сегодняшних с вождями года семнадцатого. Мало того, поголовное большинство нонешних как раз прямыми потомками тем, вдобавок, и доводятся. Потому и на Сталина так злы, что предки их – сплошь “пламенная ленинская гвардия”, которую тот пощипал. Поэтому и не верю я не единому их слову, да, к счастью, не я один. И в рок-музыке та же история: двигают лишь тех, кто этой власти выгоден. Прочих держат в загоне, что клубами называются, а надо, так могут и вовсе того… Были случаи, с виду непонятные. Устал я от всего этого.
Так впереди-то что?
Не знаю. Я же не член ихней ложи. Полёт не тот, да и профилем не вышел. Одно могу сказать: чувствую, что наползает какая-то тёмная липкая дрянь, подминает она всё под себя, а поскольку, как мне кажется, убежать от неё никому не суждено, так хочется хотя бы передохнуть чуток в ваших пампасах. Туда оно ещё не скоро долезет.

Вот так и увёз меня “атаман” Белинский с собой в степь на те чудесные полгода. А когда вернулся я обратно, то началась у меня совсем другая работа, вместе с ней и жизнь пошла совсем по другому, и не заметил никто за работой той, что вокруг оказалась другая страна, с другим флагом, гимном и строем. Только власть почему-то осталась прежняя.

И другая новость ждала меня в Москве: Миша Павлов совершенно неожиданно вдруг сел плотно на иглу, Вика, перепуганная предыдущей историей, сбежала от него вместе с детьми и какое-то время жила в хиповых “бомжатниках”, модных тогда. Потом до нас дошли слухи, что Михаил оказался реставратором в далёком монастыре “Оптина Пустынь”; а потом, наконец, забрела к нам осунувшаяся Вика и сообщила, что ей обломился домик неподалёку от того же монастыря.
Сваливаю туда, с твёрдым намерением обратно сюда не возвращаться. Хватит. Совершенно убеждена, что в Москве жизни у меня никакой никогда не будет. И детей растить лучше, наверное, на свежем воздухе.
А как же Павлов? Может там всё наладится?
Сомневаюсь. Мы ведь и не враги даже теперь. Просто столько всякого наворотили за последнее время, что сначала начать уже не получиться. Слишком много всякого.
Ну, мы к вам в гости теперь туда соберёмся как-нибудь, там красиво, говорят.
Это запросто, - Вика даже оживилась, - дом просторнейший, всем места хватит. А места там, ребята, просто волшебные. С детьми будете приезжать, там им раздолье. Видите теперь, может и действительно всё к лучшему, посмотрим.

Но в Оптиной Пустыни мне довелось побывать совсем не скоро. Несколько лет подряд моя новая работа целиком занимала всё моё время, а так же мысли и фантазии. Марина, напротив, зачастила к Вике, приезжала оттуда неизменно взбодрённая, с кучей приветов от Михаила, Вики и ещё некоторых, так же обосновавшихся там наших знакомых. Марина и в Москве стала ходить в Храм, что недалеко от нашего дома, дети с удовольствием её сопровождали, затем поступили в воскресную школу, разговаривать с ними стало ещё интересней. Я же, отложив вопросы вероисповедания на потом, занят был совсем другими делами, которые дали мне возможность, кроме всего прочего, бывать и в Европе, где я, дурачась, тырил для Марины на Монмартре цветы, и за океаном, в Америке. Там мой крест и преподнёс мне очередной урок.

Поздней весной я праздно шатался по Вашингтону, и на одной из улочек старого Джорджтауна решил спрятаться от жары в маленькой кафешке. Не успел я оглядеться в ней как следует, как бойкий латинос из-за стойки неожиданно ткнул мне в потную расхристанную грудь и быстро выдал:
Христос Воскресе!

Я, честно говоря, офигел.
Ю Рашен Ортодокс? – латинос кивнул на крест.
Йес. – брякнул я и тут же устыдился.
Май гёрл-фрэнд ис рашен эмерикен, - забормотал тот немедленно, - со, ай ноу мэни эт рашен.
Тэл ми сам елс, фрэнд, - стыд, почему-то не проходил.

Весельчак немедленно приложил к ушам два банана со стойки и выпалил, таращась:
Ты макака!

Мы долго хохотали с ним над шуткой, потом я нахлебался “колы” и пошёл дальше, разглядывая окрестности, и зачем-то бормоча себе под нос:
Рашен Ортодокс. Рашен Ортодокс…

Немного времени спустя, в Москве, появился и веский повод, и возможность выбраться-таки навестить друзей, чем я не преминул воспользоваться. В хату к Виктории я зашёл смело, и ни капельки не удивился плетёному абажуру, массивному шкафу и лоскутному пледу. Обстановку дополнила лишь русская печь, а в красном углу теплилась лампада перед Образами.
А Миши Павлова больше не существует, - Виктория, расставляя на столе чай и вкусности, красиво выдержала паузу, - есть теперь инок Макарий. Недавно совсем он постриг принял. Теперь на конюшне в монастыре трудится, завтра можешь навестить его.
Значит, не сложилось тут у вас?
И незачем, - взгляд у Вики был совершенно спокоен, - завтра обязательно зайди к нему, он будет очень рад, покажет всё тебе, расскажет…

Я застал Макария в маленькой келейке при монастырской конюшне за интересным занятием: сидя за столом, Макарий деловито строгал на доске какие-то то ли ветки, то ли коренья, ссыпая потом это в заварочный чайник.
Никак колдуешь, отец Макарий, - сумел-таки я устроить сюрприз.
Господь с тобою, - Макарий сделал вид, что ни капельки не удивлён моим появлением, - отцу Антонию с дальнего Востока лимонник прислали, вот мы теперь и радуемся хорошему чаепитию. Ты знаешь, какая замечательная вещь – дальневосточный лимонник! Вот веточки – чистейший стимулятор, а плоды его – транквилизатор, а, главное, всё абсолютно природное!

Чай и впрямь получился на славу, после него тянуло не только на разговор, но хотелось при этом ещё либо скакать вокруг стола верхом на табурете, либо с песней взять, да и обежать весь монастырь раза три подряд. Решили, правда, ограничиться разговорами.
Вот, Василий, как получается – искал я правду повсюду, в какие только дебри не забирался, а она вот, совсем рядом, на самом, можно сказать виду и есть. Вот радость-то какая! А ты, так и ходишь в баптистах? Может пора всерьёз призадуматься над этим вопросом? – в голосе Макария появились знакомые павловские нотки. – В жизни ведь больше всего чего нам не достаёт? Таинства. Если бы люди по природе своей довольствовались тем, что и так понятно, то незачем им было и в небо смотреть, правда? Вот и к Евангелию нельзя подходить баптистским способом, с одним лишь рассудком наперевес. Дескать, щас я тут пойму всё досконально, тогда Господь, глядишь, и сподобит меня благодати, согласно моим достоинствам. Нет! Как раз в Евангелии самая что ни на есть Великая Тайна и сокрыта. И прикоснуться к ней можно только через Таинство, коим лишь Церковь Христова владеет. Вот оно, счастье-то!
Вот примерно о том я и приехал с тобой поговорить. Сон мне приснился странный, с тех пор нет мне покоя, хоть ты тресни!
Вечно с тобой нечто эдакое! Снам верить, говорят, опасно. Но что приснилось-то всё-таки? Может мне и слушать не полезно будет.
В том-то и дело, что приснился мне иконостас. Натуральный Православный иконостас, вот такой, - я вынул блокнот и набросал схематично, - здесь Христос во Славе, тут Матерь Божия, но покоя мне не даёт вот эта фигура. То ли поманила она меня, то ли показывала что – не понял я. Но с момента пробуждения, а было это уже с месяц назад, и до сих пор всё только о ней и думаю. Кстати, когда проснулся, смотрю, а рука моя крепко так сжимает крест на груди, тот, что ты мне подарил. Поэтому и подумалось сразу, что тебе надо об этом рассказать, при случае. Сначала мы с Мариной все окрестные Храмы обежали, думали, что там найдём нечто похожее, и кто-нибудь нам объяснит, что бы это значило. Но либо иконостас совсем другой, либо, если и напоминает он отдалённо тот, так слова ни от кого путного не добьёшься. В лучшем случае плечами пожимают, а чаще просто шарахаются. Что скажешь, отче?
Не знаю, что и сказать. Впрочем, если уж тебе иконостасы по ночам снятся, пора, значит, подумать о воцерковлении. Хватит болтаться сам по себе. Вот такое моё мнение.
Дай срок, Макарий, дай срок, не торопи только с этим. Поверь, я рад за тебя искренне, и Марина с детьми вопрос этот тоже решили уже давно. Но мне всё крепко обдумать надо, хотя кое в чём ты прав – это точно. Страшно иногда именно самому по себе быть. Раньше хоть эстонцы мои грели с тылу верою своей, но там теперь такая чума творится. Все никак собственным капитализмом не налюбуются, ни до чего больше дела нет. А тот, кто меня к крещению в своё время подвёл, так вовсе: получил от властей поместье своих предков обратно, смылся туда и перестал вообще с кем-либо из единоверцев здороваться. Так что и с этого бока теперь вакуум. Самое время призадуматься.
На всё воля Господня, Василий. А крест тот на тебе ещё? Надо же, сколько лет прошло. Потемнел-то он как, но такой же всё. Ты только перед крещением, как надумаешь, его сними, пусть останется просто фенечкой, на память об этом пути. Так лучше будет. Как память оставь его.

Эпилог

Мы уже достаточно долго жили в деревушке под Козельском, через речку от Оптиной. Дети наши успели вырасти, и собака наша, принесённая в дом щенком, успела даже состариться.

Монастырь тоже расцвёл у нас на глазах, вместо унылых руин воздвиглись белоснежные Храмы, а многие, ранее скромные послушники, превратились уже в уважаемых всеми Батюшек. В этот день был Праздник особенный: в Обитель должен был приехать Святейший, освящать восстановленный Храм Казанской Божьей Матери, поэтому все собрались в монастыре заранее, предвкушая радость первой Литургии в новоосвященном Храме. Наконец, после чина освящения, двери Храма распахнулись, и, следом за Святейшим, Архиреями, окрестным Клиром, а так же братией и послушниками, миряне благоговейно вступили под сияющие новизной своды Храма.

Я стоял в углу, раздавленный происшедшим, и, затаив дыхание, молился только, чтобы чудо не кончалось: передо мною был воссозданный из небытия иконостас, тот, именно тот, что я когда-то нарисовал Макарию. Всю дорогу до дома я шёл молча, а когда пришёл, то долго молча сидел и смотрел на крест, уже много лет висящий между книжными полками на том же самом кожаном шнурке. Последний раз узелок на нём пришлось завязать перед Святым Крещением, когда снял я его с шеи, чтобы надеть крест освящённый Церковью. Молчал я, а в сердце гулко отдавались слова рвущейся из глубины Души молитвы: “Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…

…Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое..”

Аминь.

Словарь сленга

Стоп - автостоп, перемещение на попутных автомобилях, бесплатно, разумеется.

Застопить - остановить попутный транспорт, согласный на твои условия.

Трасса - любая дорога, на которой можно что-нибудь застопить.

Телега - завораживающий собеседника рассказ, иногда достаточно правдивый.

Аск - мелкое попрошайничание, перерастающее у специалистов, посредством телег, в театр одного актёра.

Аскадёр - специалист по аску.

Герла - чувиха.

Система - географически-психологическая хипповая Ойкумена.

Пипл - народ Системы

Тусовка - место встречи пипла.

Психодром - тусовка на Манежной.

Фенечки - самодельные украшения.

Хайр - волосы, понятие, зачастую, культовое.

Хайратник - повязочка для хайра на индейский манер, вид фенечки.

Центровой - находящийся в центре города или внимания.

Стрит - улица Горького в Москве, но м.б. главной улицей любого города.

Рашена - магазин "Российские Вина" на Стриту.

Елисёв - Елисеевский магазин, как в Москве, так и в Питере.

Пушка - площадь Пушкина в Москве на Стриту.

Маяк - площадь Маяковского там же.

Смоленка - Смоленская площадь в Москве, где было два любымых пиплом пивняка.

Сайгон - кофейня на Невском в Питере.

Бритиши - в доску свои англичане.

Бундеса - свои в доску немцы.

Кайф - опьянение и любая положительная эмоция.

Стрём - опасность, иногда некайфовость.

Оперотряд "Берёзка" - комсомольский оперативный отряд по борьбе с хиппи.

Винтилово - облава "Берёзки" на хиппей.

Вайн - вино, чаще всего именно дешёвый портвешок.

Бормотуха - креплёное плодово-ягодное вино.

"Солнцедар" - жуткая бормотуха неизвестного состава и происхождения.

Батл (батёл) - бутылка вайна или бормотухи.

Дринкануть - выпить батёл.

Андеграунд - всё что запрещено.

Сейшн - концерт андеграундной рок-группы.

Ништяк - ОК

Валютник - стрёмный магазин, торгующий за валюту.

Битники - предшественники хиппи 60-х.

Штатники - элитная разновидность битников.

Стиляги - вульгарная разновидность штатников.

Фирма - всё иностранное, как и сами иностранцы.

Фарца - спекулянты, помешанные на фирме.

Совок - всё отечественное, как и сами соотечественники.

Интеля - лезущие в душу совки.

Урла - совки, занятые своим делом.

Чифьё - начальство на совковой работе.

Контора - КГБ.

Гэбня - страх для совков, служащий Конторе.

Перенса - родители.

Бэбики - дети.

Смуреть - грустить (см. вышеозначенное).

Круто - качественно или кайфово.

Прикид - хорошая удобная одежда.

Попиленный - круто обношенный прикид.

Попиливать - круто извлекать звуки из чего-либо.

Кликуха - партийное имя

Дурка - психиатрическая лечебница.

Креза (крейзи) - как сама дурка, так и её пациенты.

Отлёжка - пребывание в крезе.

Безмазово - безсмысленно.

Зависалово - безмазовое времяпровождение.

Найтать - переживать ночь.

Флэт - обиталище, где хорошо найтать.

Парадняк - обиталище, где найтать стрёмно.

Напряги - неприятности, типа найта в парадняке.

Фейс - лицо, не всегда человеческое.

Френд - всегда человеческий фейс.

Олдовый - френд, чей фейс состарился у тебя на глазах.