Умка завершает работу над книгой папиных воспоминаний
Воспоминания отца Умки выйдут в типографском исполнении тиражом 100 экземпляров.
«Работа над версткой полностью закончена, и папина книжка, что называется, "на выходе". Я специально усадила себя за эту работу, потому что потом займусь уже вплотную собственными дневниками (их набором и изданием), и тогда будет уже ни до чего. Тогда вопрос: желаете ли вы выхода этой книжки и если да, можете или хочете ли помочь этому выходу материально, т. е. вложившись в тираж? сумма не то чтобы большая, но ее нет. (100 экз. - порядка 40 000 рублей). Если б деньги не уходили в песок, она бы уже была, но при нынешней жизни, увы, я не могу уже ничего откладывать. Я даже дам сберкарточку типографских людей, чтоб не тратить на жизнь, и чтоб вы перечисляли им прямо в руки, хотите? Могу, конечно, и самиздатом сделать, да это ж разве то? И папе я как-то внутри себя обещала, что будет типографская настоящая книжка».
Умка выложила фрагмент будущей книги, про 9 мая 1945:
«В семидесятом, к двадцатипятилетию Победы, получил по новому адресу (мы уже получили квартиру, переехали из барака) открытку, подписанную Майкой Шадриной, Марком и Федуловым: «Приходи с женой, вспомним молодость». И адрес. Колебался, но не пошел. А ведь один из самых ярких дней жизни провели мы вместе — день, помнящийся по часам, — день Победы. 9 мая 1945 — длинный, начавшийся еще на рассвете, ликующий, горько-радостный. Все кругом уже ждали, и вот Левитан объявил: Победа! — в нашем коридоре, в общежитии Мострамвайтреста взорвалось — «Победа!» — выскочили из дверей, чуть не в исподнем, плачут, целуются, каждый тащит к себе — «Чем бог послал!» Одевшись, наскоро выкатился я на набережную, а там уже толпа, прут к Каменному мосту, на Красную площадь. Завертело меня, закружило, кого-то качал, с кем-то пил. Через Никольскую добрался до метро, доехал до Красных ворот, позвонил: собираются у «Швабры» — у нее действительно уже человек десять из нашей обычной компании. Наскоро «отметили» — и на Садовое, потом по Кировской к центру. Прямо по мостовой. Демонстрация! Подсаживая друг друга, вытащили из флагштоков несколько флагов, успели дворники повесить на стенах. Размахиваем кумачом, орем «Интернационал». Что-то слишком громко у нас получается. Обернулся, а за нами валит народ. Серьезно, истово, со слезами на глазах поют опальный гимн.
До чего же долгий и суматошный день! До чего же счастливый! Казалось — укажи сейчас — и пойдут люди куда угодно, как там в стихе: «На жизнь, на подвиг и на смерть!» Самое трудное свершат, горы свернут. Ловят военных, качают, кричат. Мы победили! Мы — победители! Конец войне. Машины еле ползут в толпе, на багажниках, на крышах легковушек, а то и прямо на капоте — люди. Орут, смеются, плачут. Какой день! Какой день! И солнце. И небо — чистое-чистое. Весеннее. День Победы. Куда идти? С кем еще разделить переполняющую сердце радость? На Дзержинскую не проберешься — толпа — масса. Ухватившись друг за друга, чтобы не разбили, не разбросали в разные стороны, обнявшись, сворачиваем но Комсомольскому переулку на Сретенку, бочком, у стеночки, чтобы не мешать мощному потоку, льющемуся навстречу, пробираемся к Садовой, идем снова к Майке. Девчонки еще утром успели чего-то приготовить. И вино там есть. Вот ведь не сговаривались, а собрались вместе, сбились. Все здесь. Перекусили и снова на улицу. К центру. Толпа разбивает, теряем друг друга, снова находим, сцепляемся. Кучкой. А на улице, еще светлой, зажглись фонари! Уже несколько дней горят по вечерам. Никакой светомаскировки. Ах, какой день! Кажется, не только друзей милых, — всю улицу, всю Москву, весь мир готов принять в сердце — распахнуть грудь и принять, вместить ликующую Вселенную. Победа! А рядом самые близкие, так же думающие Единомышленники. Самые дорогие и верные люди. Друзья. Но друзья и те, кого видишь впервые, которые готовы петь с тобой, беситься от радости, танцевать, плакать...»
И еще про 22 июня 1941 года:
«Помню, еще в начале мая отец предрек: «Когда в наших краях арбузы поспевают, фашисты будут за Днепром». В те дни Гитлер оккупировал Югославию, помог Муссолини расправиться с непокорной Албанией, вошел в Грецию. А до этого была разгромлена Франция, захвачена почти вся Западная Европа. Препятствием к мировому господству остался теперь один Советский Союз. Англия еле дышала под бомбами фашистов, ее падение можно было считать делом решенным, на очереди были мы. Штаты — далеко, а кроме того, они хранили нейтралитет. Японцы — союзники... Кто еще? Только мы. Да и для того, чтобы покорить Альбион, следовало заполучить безмерные российские ресурсы. Чуть не по минутам запомнилось воскресенье — 22 июня 1941 года. Да и одному ли мне?! С кем ни воспоминаешь этот день — у всех то же. С утра ждем грузовик — переезжать на дачу, в Крюково. Отец уже в отпуске. Начало июня я провел у него в поселке Дзержинского. Много было разговоров о войне в Европе, много прогнозов... Сидим. Вещи уложены, а грузовика все нет и нет. Прибежали соседи: в двенадцать важное правительственное сообщение. Включили тарелку. Что? О чем? Речь Молотова. У нас и соседи — те же Марья Ивановна со Степаном Харлампиевичем, папина сестра тетя Настя, еще кто-то... Большая наша комната — полна народу. И непривычно тихо. «Вот и свершилось», — сказал отец, когда репродуктор умолк. Женщины заплакали. Чего это они? Через неделю — побьем!..
И все-таки настроение взрослых, помнивших еще ужасы первой мировой и гражданской, передалось и мне. Вышел во двор. Машины все нет. Во дворе свои настроения, свои стратеги. Побьем! Кто постарше, кому в армию — посерьезнели. Мои же ровесники в один голос: «К августу и памяти о фашистах не останется! Не на тех нарвался!» Действительно, «не на тех»... Только не к августу, а к маю сорок пятого. Ушел я со двора, хотя далеко отлучаться мне было не велено. Около Метрополя, внизу Третьяковского проезда всегда стояли разнообразные киоски: газировка, конфеты, папиросы... Впервые в этот день купил на свои кровные десяток «Дели» за рубль десять. Покуривал и прежде, но все больше в шутку, для эпатажа взрослых, для самоутверждения. Отец, услышав как-то, что видели меня с папиросой, открыл ящик своего стола — он курил «Бокс» — там у него всегда лежал запас, несколько коробок. «Вот, Юрко, хочешь курить — кури, хотя это и вредно в твоем возрасте. Но кури открыто, а не по-за углами, не чинарики. Узнаю — губы оборву. Не хватает еще какую дурную болезнь прихватить от тех окурков». Лет десять мне тогда было. И я гордо отказывался дымить с ребятами в «садочке» — мне, мол, отец и так разрешает. Многие видели сие собственными глазами и не приставали. Не вру. А вот когда собирались у нас гости, и мужчины выходили покурить в коридор (папа никогда не курил в комнате и мне это внушил), я с независимым видом лез в отцовский портсигар и присоединялся к мужской компании. Некоторые тетушки чуть в обморок не падали: ребенок, а дымит! Но мама относилась спокойно. Знала, что не курю. Балуюсь. Пусть повыпускает изо рта дым разок-другой в месяц — большой беды нет... А тут купил целый десяток. И вместе с дружками открыто высосали мы всю пачку возле нашего подъезда.
Грузовик все-таки пришел. И на дачу мы переехали. Поначалу текла вроде бы прежняя жизнь. Купались в озере, ходили по малину, ловили рыбу. А в июле уже таскались в лес за грибами. Но знакомые по Крюкову парни двадцать первого — двадцать третьего годов уходили в армию. Я, как уже писал, привык крутиться среди старших, принимал участие и в проводах... У нас на участке разрослась ирга — огромный куст. (...)Как-то один из призывников зашел к нам, я позвал его к кусту, мол, угощайся! А он возьми и обломай ветку. Зачем? — спрашиваю, — ведь там еще столько зеленых. А он глянул на меня исподлобья и буркнул: «Может, зрелых и не дождешься...»»
Желающие помочь с изданием книги - напишите Умки в личку, она скинет реквизиты типографии, куда можно будет напрямую отправить деньги.
Последний концерт сезона у Умки состоится 26 июня в клубе «Вермель», это будет акустика.
